Готический ангел - Екатерина Лесина

– Ой, – Василиса снова покраснела. – Я совсем забыла…

– Сядьте.

Она послушно присела на табурет, ноги вместе, ладошки на коленях, спинка прямая, и рыжая челка почти падает на глаза. А взгляд испуганный.

– Так почему все-таки вас попросили из лицея?

– Ну… кружок по рисованию – несерьезно… мы ведь просто работали, в удовольствие, в городских выставках почти не участвовали, да и посещаемость… кому сейчас живопись интересна? Вот шейпинг или аэробика, или модельные курсы – другое, а рисовать… – она дернула плечиком. – Дети и сами всерьез не принимали. Вот Доната Андреевна и решила – зачем ей студия?

И вправду, зачем держать в школе бесполезную рыжую мышь, которая не приносит ничего, кроме проблем? Хотя и проблем-то не приносит, для этого нахальство нужно.

– Обидно, конечно, там помещение хорошее, с большими окнами, а естественный свет – это очень важно, и… я надеялась, что рисование возьму, Лилия Генриховна в декрет собиралась и…

И на освободившееся место, учительскую зарплату и неплохую, надо думать, прибавку к ней – все-таки лицей-то платный, дорогой – взяли кого-то другого. Родственника, знакомого, родственника знакомой или совсем незнакомого, но пробивного, пообещавшего призы и родительскую признательность за свежеоткрытые таланты юных гениев.

– Фелиция Антоновна заслуженный учитель, ее дети часто выставляются, и Доната Андреевна очень радовалась, когда она согласилась перейти в лицей. – Мышь поглаживала коленки, машинально, сама не замечая того, что делает, будто пыталась успокоить саму себя. Прошлая обида проступила в заострившихся чертах лица и выпяченной нижней губе. – А что до меня, то, если разобраться, я ведь там никто, я ведь по закону и права не имею ни на помещение…

Чайник засвистел, мышь встрепенулась, засуетилась, рассыпая заварку по кружкам и столу, и кипятком плеснула щедро, так что прямо через верх. Неуклюжая.

– А что с Машей? – вдруг спросила она. – С ней случилось что-то, да?

– Да.

– Я так и подумала. – Василиса зеленой, не очень чистой с виду губкой осторожно промокнула образовавшуюся на столе лужу. – Если бы с нею все в порядке было, то вы бы не пришли.

Великолепная логика.

– Маша, она хорошая девочка, запуталась только. Знаете, бывает, что не знаешь, куда дальше. Живешь, живешь, а зачем и для чего? И кому ты вообще нужен? И нужен ли? Она отца очень любила, а мачеху свою, наоборот, нет. Ревновала. Как-то сказала, что если б она умерла, никто и не заметил бы.

– А она говорила, что собирается умереть?

– Так она… – Белая ладошка сжала губку. – Маша умерла, да?

Догадливая. Испуганная. Побелевшая до того, что желтые пятнышки веснушек проступили резко и четко. И губа подрагивает, а рука мнет губку, выталкивая из поролона только что собранную воду.

– Да. Меня наняли расследовать обстоятельства ее смерти. Вот пытаюсь докопаться.

Василиса кивнула, губку отпустила, забыв о луже, села на табуретку.

– Знаете, иногда проскальзывали случайные обмолвки, слова или фразы: на самом деле умирать – это только кажется, что страшно. Я пробовала поговорить, но… Доната Андреевна меня просто не услышала. Точнее, не совсем так. Она сказала, что я живу в придуманном мире и… и не способна воспринимать реальность адекватно, а Валентин Витальевич – человек занятой и не следует его по пустякам беспокоить.

Не следует, послушная рыжая мышь всегда делает то, что велено, и не делает того, чего не велено. А еще мышь – все-таки женщина, хрупкая, маленькая, беззащитная, почти полная противоположность квадратной и пробивной Донате Андреевне. Альтернатива.

Вот вам и уездный роман, с трагедией даже, только в рыжую голову истинных причин директорского авторитаризма не придет. И винить во всем она привыкла только себя, будет вздыхать, удобрять по ночам слезами подушку и добавит к списку немногочисленных грехов еще один, большой, выведенный красными буквами, – «не предотвратила катастрофу».

– Наверное, мне следовало настоять, но… но понимаете, тут с переездом проблемы, и в ДК помещения не было, и лето почти, а меня в лагерь приглашали поработать, на две смены. И… и еще, я не думала, что она всерьез… они ведь специфические, дети…

Ох ты, как Матвей ненавидел все эти задушевные разговоры-признания, сдобренные всхлипами и запоздалыми раскаяниями, непристойными в своей откровенности. И тем более в спину дует. К делу бы перейти.

– Они вообще часто говорят про смерть… это способ жизни такой. – Мышь, позабыв про чай, обхватила себя руками. – Знаете, есть особенная такая культура, специфическая. Готика.

– Как вы сказали?

– Готика. На самом деле не совсем готика. Настоящая – не такая, настоящая – это стиль архитектуры, появившийся в тринадцатом веке… Шартрский собор видели? Хотя бы фотографии? Стремление ввысь, к свету, тонкие стены, почти невозможные по тем технологиям, но существующие, арки, полуарки, пучки колонн и, главное, солнечный свет, который проникал сквозь витражи. – Она уходила в лекцию, слово за слово все дальше от реальности, которая неприятна и назойлива.

– И при чем тут ваш собор?

– Ни при чем, но мне надо объяснить так, чтобы вы поняли. Почему-то именно это слово извратили. Я не понимаю, что такое готика сейчас, но ее вокруг много. – Она наконец вспомнила про чай, и про губку, что так и валялась на столе, и про сахарницу с отбитой ручкой, и про то, что ложечки для сахара нет. Очнулась, опять засуетилась, вытирая, убирая, переставляя, раздражая.

– Что значит – много? – Матвей пощупал носки. Кажется, высохли. А время-то, время – двенадцатый час уже, ему ведь домой еще возвращаться.

– Просто много… вдруг как-то. Письмо это от Милочкиной мамы, потом Ижицын с его домом… тоже готика.

– А что за письмо?

– Так… глупое очень. Готика-готика, черная эротика… дурацкая рифма. – Василиса заправила за ухо выбившийся локон. – Но Милочкина мама рассердилась.

Неужели? Как там, в том послании, найденном в компьютере?

«Готика-готика, черная эротика, нежностью по венам, ласково коснувшись губ, замереть, ожидая последнего вдоха. Поймать. Сохранить. Оправить в серебро и сеть из твоих волос или вплавить в ночь, чтобы навечно, навсегда вдвоем.

Шаг за шагом ты все ближе. Но боишься. Не надо, я поймаю. Я встречу.

Люблю.

Верь мне, пожалуйста».

– Натали, бедная Натали! – Алевтина Филипповна вздохнула, отчего напудренная грудь ее в низком вырезе опасно колыхнулась. – Какой кошмар, какой позор!

Мелкая собачонка с белой завитою шерстью зарычала.

– Тише, Кики, тише… господин следователь не желает нам зла. Если бы вы знали, Егор Емельянович, как мы все радовались этой свадьбе… такая выгодная партия. Пусть странен, но богат и при титуле, и собою если уж и не писаный красавец, то и не уродлив. Конечно, Натали поначалу блажила… она ведь влюблена была.

Алевтина Филипповна перемежала рассказ со вздохами, всхлипами, поглаживанием рычащей псинки по шерсти, но расстроенною совершенно не выглядела.

– К счастью… как нам казалось, к счастью, Полине удалось убедить упрямицу, что любовь – это еще не все в жизни. Полиночка сама когда-то вышла по любви, и чем это обернулось? Тот неудачник, упокой Господь его душу, Полиночкино приданое растратил, своих денег не имел, а долгов наделал со своими прожектами несбыточными, вот и вышло, что после смерти его Полиночке пришлось и дом продать, и драгоценности, и жить скромно… для дочери такого она не хотела. А Ольховский, что ни говорите, – идеалист и прожектер, мигом последние крохи спустил бы… и кто знает, не вышло бы хуже с их браком… и тут я вам скажу вот что. – Алевтина Филипповна наклонилась, отчего вырез ее стал и вовсе неприличным: – Ежели б он не вернулся из Петербурга-то, то глядишь, ничего б и не случилось!

Кики, вывернувшись из рук хозяйки, соскочил на пол и, с рычанием бросившись к Шумскому, вцепился в штанину.

– Кики! – взвизгнула Алевтина Филипповна. – Нельзя! Фу!

Вот мерзкая собаченция, и хозяйка тоже. А штаны чинить придется.

– Бедняжка, он тоже переживает! – Алевтина Филипповна поцеловала болонку в нос. И ведь похожи они, Кики с хозяйкою, оба завитые, надушенные, какие-то никчемушные.

– Не сочтите циничною, – теперь Алевтина Филипповна держала животину крепко, прижимала к бюсту, и Кики от такой заботы подуспокоился, перестал рычать и скалить мелкие беленькие зубки, только глядел недоверчиво. – Если уж Ижицын решился на этот брак, то, выходит, Наталью любил, и сильно любил, а что до его первой супруги, то она б недолго прожила… ну год или два… она ж никому и не нужна, родня-то отказалась, я слышала, будто бы сослали в дом для умалишенных… а значит, никто с ее стороны искать и препятствовать Ижицыну не стал бы.