Дама в автомобиле - Себастьян Жапризо

Я вернулась к мальчику по имени Титу, попросила его дать мне сумочку и переменила очки. Я держалась на ногах, и если у меня и дрожали руки, то самую малость. Я ни о чем не думала. Мой мозг словно парализовало.

Я снова раскрыла багажник. Мужчина был завернут в коврик, он лежал с подогнутыми коленями, босой. Голова высовывалась из пушистой красной ткани коврика, притиснутая к стенке багажника ко мне в профиль. Я увидела его открытый глаз, гладкие волосы, поседевшие на виске, почти прозрачную кожу, натянувшуюся на выпирающей скуле. Он казался лет сорока, а может, и нет — его возраст невозможно было определить. Я тщетно пыталась не дышать и все равно задыхалась. Забинтованной рукой я откинула угол коврика, чтобы получше рассмотреть труп. На нем было что-то вроде халата, шелковое и светлое, то ли голубое, то ли зеленоватое, со стоячим воротником более темного цвета. Из-под халата виднелась мертвенно-бледная грудь с двумя ужасными дырками между сосками. Они так отчетливо выделялись на теле, словно были нанесены киркой. Кровь, вытекшая из ран, черной коркой облепила тело до самого горла.

Я захлопнула крышку багажника, ноги у меня подкосились, и я рухнула на нее. Я помню, что пыталась встать, старалась перебороть себя, даже чувствовала щекой и правой рукой, как жжет меня раскаленный солнцем кузов машины. Потом до моего сознания дошло, что маленький мальчик Титу стоит рядом, что он напуган, и я хотела сказать ему: «Подожди, сейчас, ничего страшного не случилось», — но не смогла выдавить из себя ни слова.

Он плакал. Я слышала, как он плакал, и слышала громкий смех, доносившийся издали, с пляжа. Девушки в бикини носились друг за другом по эспланаде. Никто не обращал на нас внимания.

— Не плачь. Все прошло, смотри.

Его карты валялись на песке. Стараясь удержать рыдания, он обхватил ручонками мои колени и уткнулся носом мне в юбку. Я нагнулась к нему и, успокаивая, поцеловала его в волосы.

— Видишь уже все в порядке. Я просто споткнулась, и у меня соскочила туфля.

Из закрытого багажника он едва ли мог чувствовать запах, который у меня все еще вызывал тошноту. Но я на всякий случай отвела мальчика к передней дверце. Он потребовал свои карты и монету в пятьдесят сантимов. Я собрала все с земли. Когда я снова подошла к нему, он на крыле машины пальцем рисовал какие-то кружочки. Мне он объяснил, что это морские ежи.

Я села на край тротуара, чтобы не наклоняться к нему, притянула его к себе и спросила, как он мог увидеть, что находится в багажнике. Я говорила очень тихо, ласково и почти беззвучным голосом. Наверное, он лучше слышал удары моего сердца, чем мои слова.

— Ты ведь не мог сам открыть багажник? Кто его открыл?

— Мосье, — ответил Титу.

— Какой мосье? Тот, который вел мою машину?

— Не знаю.

— И вы вместе смотрели туда?

— Нет, я был там, за машиной.

Он показал на «дофин», стоявший рядом с «тендербердом».

— Давно это было?

— Не знаю.

— После этого ты ходил к своей маме?

Мальчик подумал. Рукой я стерла следы слез на его щеках.

— Да. Два раза.

— А мосье, который открывал багажник, он не видел, что ты смотришь?

— Видел. Он мне сказал: «Убирайся!»

— Послушай меня. Как выглядел этот мосье? У него был галстук? Волосы у него черные?

— У него был черный галстук. И чемодан.

— Куда он ушел?

Мальчик снова задумался. Он по-взрослому пожал плечами и неопределенно махнул то ли в сторону пристани, то ли городка, то ли еще чего-то другого.

— Идем, тебе пора к маме.

— А завтра ты приедешь сюда?

— Договорились.

Я встряхнула подол юбки, повела его по эспланаде. Он показал мне свою маму, она была самая молоденькая в группе женщин, лежавших в купальных костюмах на пляже. У нее были светлые волосы и очень загорелая кожа. Я слышала, как они смеялись. Вокруг них валялись журналы и стояли флаконы с кремом для загара. Увидев сына, она приподнялась на локте и позвала его. Я поцеловала Титу и помогла ему спуститься по ступенькам на пляж.

Я не хотела возвращаться к машине, к этому человеку с пробитой грудью. Я понимала, что единственное, что я могу сделать разумное, — это пойти в полицейский участок. И, уж во всяком случае, нужно поскорее убраться с пляжа. Я рассуждала так: «Если Филипп знает, что маленький Титу видел в багажнике человека, он, должно быть, бродит где-то поблизости, следит за мальчиком. А может, он следит и за мной? Ну что ж, тогда я заставлю его выйти из засады».

И в то же время я понимала всю нелепость моих рассуждений. Ведь если он, Филипп, засунул труп в машину, которую считал моей, то ему уже плевать на то, что потом буду рассказывать я. И тем более ему наплевать на свидетельские показания пятилетнего ребенка.

Я шагала по пристани, среди безразличной толпы, и сердце мое замирало каждый раз, когда кто-нибудь случайно толкал меня. Потом я бродила по пустынным улочкам. Солнце давно уже зашло, и мне было холодно. На окнах сушилось белье. Я остановилась, чтобы посмотреть назад, и на лоб мне упала капля воды, отчего я вздрогнула всем телом и чуть не закричала. Однако сомнения не было: за мной никто не шел.

Потом я спросила, как пройти к полицейскому участку. Он находился на маленькой площади, обсаженной платанами. Я издали посмотрела на здание, на пороге которого стояли два полицейских. Мне казалось, что я насквозь пропитана омерзительным, тошнотворным запахом, исходившим от неизвестного мертвого мужчины, который лежал в «тендерберде». У меня не хватало смелости подойти к полицейским. Что я могла сказать им? «Я угнала машину моего хозяина, молодой человек, о котором я ничего не знаю, украл ее у меня, а потом я нашла ее здесь с трупом в багажнике. Я ничего не могу вам объяснить, но я не виновата». Кто же мне поверит?

В пиццерии напротив полицейского участка, сидя у окна на втором этаже, я дождалась темноты. Я надеялась немного прийти в себя, попыталась представить себе, что же могло произойти за те два часа, что машина была у Филиппа. Скорее всего случилось что-то непредвиденное, неожиданное, потому что, когда он уходил от меня, его взгляд не выражал ни малейшей тревоги. В этом я уверена. Почти уверена. А впрочем, совсем не уверена.

Я заказала коньяку, но, когда поднесла рюмку к губам, мне стало нехорошо, и я его не выпила.

Если я сейчас перейду площадь, на которую я смотрю через окно, и войду в полицейский участок, то меня уже не выпустят оттуда до конца следствия, а оно может продлиться много дней или даже недель. Перед моими глазами одна за другой возникали картины: меня отвозят в марсельскую тюрьму, меня раздевают, на меня напяливают серый халат, мне мажут пальцы правой руки чернилами, меня бросают в темную камеру. Начнут ворошить мое прошлое, выволокут из него на свет некрасивый поступок, единственный, подобный которому, наверное, есть на совести у многих женщин, но этого будет достаточно, чтобы очернить меня, и моих знакомых, и человека, которого я люблю.

Нет, я не пойду.

Кажется, больше всего сил я потратила на то, чтобы убедить себя, что все случившееся со мной — неправда. Или в крайнем случае, что сейчас вдруг что-то произойдет и этот кошмар кончится.

Я вспомнила один вечер в Рубе. Это было после сдачи устных экзаменов на аттестат зрелости. Результаты вывесили поздно вечером. Я несколько раз просмотрела списки, но своей фамилии не нашла. Я долго бродила по улицам, на лице моем было написано отчаяние, но в душе я лелеяла безумную надежду: произошла ошибка, но справедливость будет восстановлена. Уже шел одиннадцатый час, когда я пришла к Мамуле, в аптеку ее брата. Она дала мне вволю выплакаться, а потом сказала: «Пойдем посмотрим списки вместе, я вижу лучше тебя». И вот в пустынном дворе лицея в полной темноте мы, зажигая спичку за спичкой, принялись снова перечитывать список, ища там мою фамилию, убежденные, что она должна там быть, что в конце концов она там окажется. И она оказалась, даже с пометкой «отлично».

В тот вечер в ресторане напротив вокзала, после ужина с эльзасским вином «в честь такого события», я дала Мамуле обещание, когда ее не станет, советоваться с ней, как с живой. И я всегда держала свое обещание, нарушив его только один раз, четыре года назад, во время моей поездки в Цюрих, потому что мне было стыдно и я опротивела себе еще больше, если бы усыпляла себя воспоминаниями о Мамуле.

Сидя у окна в пиццерии, я думала о ней, о Цюрихе, думала о сыне того человека, которого я люблю, и, конечно, о маленьком Титу, и все это смешалось в одну кучу, и я видела дочку Аниты и даже девочку со станции обслуживания в Аваллоне-Два заката. Как же ее зовут, ведь отец говорил мне?.. И я подумала, что все эти дети, встретившиеся на моем пути, их взгляды, их игрушки — лысая кукла, колода карт — предзнаменование чудовищного наказания, которое меня ждет.

Женщина, что приносила мне коньяк, стояла около моего столика. Наверное, я заметила ее не сразу. Терпеливо, видимо, уже повторяя свои слова, которые донеслись до меня даже не издалека, а просто из другого мира, она спросила: