Дневник - Софья Островская

[1926 год]

[1105]

1926. Лето в Царском Селе. Марыля, Эрмит и я[1106]. Очень розовое небо. Гумилев, Пушкин и Эпикур.

[1929 год]

[1107]

…Не спасешься от доли кровавой,Что земным предназначена твердь.Но молчи: несравненное право –Самому выбирать свою смерть.

Беспрерывно и неотступно в ДПЗ в марте 1929 года, камера № 32[1108].

Комментарии

Фрагменты дневника С.К. Островской публиковались ранее: Ostrovskaya S.K. Memoirs of Anna Akhmatova’s years 1944–1950 / By S. Karin; trans. from the Russian by J. Davies]. Liverpool, 1988; Островская С.К. Встречи с Ахматовой (1944–1946) // Вестник Русского христианского движения. 1989. № 156. С. 165–183 (без указания публикатора); Островская С.К. «Блистательно имя ее…» // Грани. 1999. № 189. С. 221–238 (без указания публикатора); Островская С.К. Блокадные дневники / Предисл., подгот. текста и коммент. Л.И. Бучиной // Русское прошлое. СПб., 2006. № 10. С. 191–323.

В настоящем издании дневник С.К. Островской впервые публикуется полностью – по машинописной авторизованной копии, которая хранится в фонде петербургского Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме (Ф. 5. Оп. 1. Д. 260). Страницы дневника, которые Островская не включила в машинописную копию, помещены в приложении.

За помощь в подготовке издания благодарим Рукописный отдел Российской национальной библиотеки и лично Наталью Ивановну Крайневу и Анатолия Яковлевича Разумова, Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме и лично Нину Ивановну Попову, Ирину Геннадьевну Иванову, Наталью Олеговну Громову, Марию Борисовну Правдину, Елену Романовну Чигвинцеву, Рукописный отдел Пушкинского Дома (ИРЛИ АН) и лично Татьяну Михайловну Двинятину, НИЦ «Мемориал» и лично Ирину Анатольевну Флиге, а также Маргариту Михайловну Аумен, Нонну Алексеевну Барскову, Дмитрия Александровича Браткина, Бонни Вигеланд, Марину Юрьевну Любимову, Веру Аркадьевну Мильчину, Наталью Владимировну Прасолову, Милену Всеволодовну Рождественскую, Ирину Ильиничну Сандомирскую, Веру Викторовну Семину, Александра Константиновича Шиккера, Василия Георгиевича Щукина.

«Что поднимают к жемчужному небу наши скелеты»: Блокадные записи Софьи Островской

Вместо послесловия

А наши бабушки и дочкиСвернулись в белые комочки.

Весь наш и дом погребен…

Так сложилось, что из дневника Софьи Казимировны Островской я в первую очередь узнала его блокадную часть, которая и стала призматическим входом-представлением к этой личности, но и сейчас такая последовательность не кажется только случайностью: хотелось бы поделиться с читателем своими соображениями об особом значении этого исторического отрезка в cудьбе и в тексте Островской. В течение своей долгой жизни, полной потерь и превращений, напоминающих повесть Вирджинии Вулф «Орландо», где герою приходится менять и отбрасывать, как маски, исторические эпохи, сословную принадлежность, национальности, языки и даже сексуальные предпочтения, – всё, что для нас и составляет понятие личности, Софья Островская исписала много дневниковых тетрадок, которые потом с помощью доверенных лиц она превратила в несколько машинописных копий. Однако только одна из тетрадей отмечена красноречивой пометой-завещанием, в которой Островская обращается к читателю из будущего: «Эта тетрадь не должна погибнуть. Если со мной что-нибудь случится, тот, кто найдет ее, должен отдать ее от моего имени в Отдел рукописей Публичной библиотеки – для работ будущего исследователя нашей эпохи. Желательно было бы, чтобы Публичка переслала тетрадь в Париж, в Archive или в Bibliotheque Nationale с той же целью: помочь будущему исследователю, которого я приветствую и которому я улыбаюсь, как другу. Трудно ему будет – бумажки никогда не были нашим сильным местом! Пустыня в области частного архива! Но сделать это необходимо – таким образом, быть может, это звено встретится с недостающими».

Софье Казимировне не откажешь в проницательности: наш блокадный архив (особенно его опубликованная часть) скуден и все еще плохо прочитан, нам все еще не хватает звеньев для того, чтобы ответить на самые основные вопросы: как же они пытались выжить и как выжили – опираясь на какие принципы, навыки, уловки? Изнутри блокадной ситуации – какими им представлялось их настоящее положение, шансы на спасение (себя и близких), отношения с городом? Как они получали информацию? В чем находили раз– и отвлечение? Как понимали свою историческую роль?

Среди прочего из блокадных записей Островской мы узнаём, что самый «неприкасаемый» по сей день вопрос – стоил ли Ленинград тризны? Стоила ли политическая символизация «несгибаемости» города жизни более миллиона его жителей? – возник непосредственно во время катастрофы. Островская формулирует этот «проклятый» вопрос так: «По улицам еще бродят дистрофики – те, что не поправились за лето, те, что не выздоровели в июле, что умрут – обязательно! – еще в этом году. Смотришь на таких людей, бывших человеков, темнолицых, обезьяноподобных, еле передвигающих ноги, опирающихся на палку, чудом выживших и, пройдя через это бесполезное чудо, все-таки идущих к смерти. Смотришь и думаешь, думаешь… Год осады Ленинграда. Очень блестяще и очень героично. А сколько смертей гражданского населения стоил этот год? Кто и кому позволил подписать приговор казни голодом миллионам запертых людей, лишенных возможности бегства и апелляции? Город стоит. Город выжил – прекрасный трагический люциферианский город, еще раз поглотивший и уничтоживший сотни и сотни тысяч жизней. Петр возводил город на костях. Теперь прибавились новые кости – и в несоизмеримо большем количестве! Но Петр город построил. Человеческие смерти были созидательными: скелеты подняли над болотами к жемчужному небу совершенство бредовой красоты и математического расчета. А что поднимают к жемчужному небу наши скелеты – эти вот миллионы осадных смертей?» (запись от 23 сентября 1942 г.).

Эти жестокие вопросы не находят однозначных ответов у Островской – именно упорное вопросозадавание как таковое вообще является одной из главных стратегий и ценностей этого текста: «…сколько огромных и пустых вопросов у думающего штатского человека», горько замечает она. Островская создает диагностическую хронику одного человекослучая, задачей здесь является оценить личностный смысл и последствия катастрофы для «петроленинградского»[1109] интеллигента. Островская формулирует смысл блокадного опыта как радикальное проявление и укрепление индивидуальности: «За эти жесточайшие месяцы жесточайшего года моей жизни (физически жесточайшего – так как нравственно, внутренне, я очень окрепла, просветлела, выросла и успокоилась)» (запись от 23 марта 1942 г.).