Вампирские архивы: Книга 2. Проклятие крови - Отто Пензлер

— Откуда он знает? — пробормотал кто-то, хотя это было совершенно неважно — он просто знал и все, даже если календарь показывал совсем другой день. В тускло освещенном бараке наступил Песах, праздник свободы, время благодарения.

— Но какой же Песах без седера?[82] — спросил Боме. — У нас нет даже мацы, — захныкал он.

— Свечей у нас тоже нет, нет и серебряной чаши для пророка Илии, или бараньей ноги, или харосета[83] — да и вообще, я не смог бы устроить седер из той трефной еды, которой нацисты нас столь щедро снабжают, — улыбнулся Вернеке. — Но мы ведь можем помолиться. А когда мы все отсюда выберемся, когда в следующем году с Божьей помощью снова окажемся дома, у нас будет вдвое больше еды — два афикомена,[84] бутылка вина для пророка Илии и хаггада,[85] которой придерживались наши отцы и деды.

Это действительно был Песах.

— Исидор, помнишь четыре вопроса? — спросил Вернеке Брукмана.

И Брукман услышал звук собственного голоса. Ему снова было двенадцать, он сидел за длинным столом рядом с отцом, занимавшим почетное место. Сидеть рядом с ним уже само по себе являлось честью.

— Чем этот вечер отличается от всех прочих? Другими вечерами мы едим хлеб и мацу; почему сегодня вечером мы едим только мацу?

— Ма ништана халила хазех…

В ту ночь Брукману не спалось, хотя он настолько устал, что ему казалось, будто из его костей высосали мозг и залили вместо него свинец.

Он лежал в полутьме, чувствуя боль в мышцах и муки голода. Обычно он настолько изнемогал, что быстро проваливался в забытье, но не сегодня. Сегодня все его чувства были обострены, и вновь, как и в первые его дни в лагере, он каждой клеточкой ощущал свое окружение, замечал малейшие подробности. В бараке стояла удушающая жара, воздух был полон запахов смерти, пота и лихорадки, застоявшейся мочи и запекшейся крови. Спящие ворочались и метались, словно с кем-то сражаясь, многие что-то бормотали или вскрикивали; во сне они жили другой жизнью, крайне сжатой, быстро проносившейся в сновидениях, ибо скоро настанет рассвет и их снова швырнут в ад. Окруженному со всех сторон спящими Брукману вдруг показалось, что эти бледные тела уже мертвы и он спит на кладбище. Неожиданно перед его мысленным взором вновь возник товарный вагон — и его жена Мириам, мертвая и непогребенная…

Брукман решительно отбросил все мысли прочь. Его снова била дрожь, и он испугался, не возвращается ли тиф, однако запретил себе думать об этом. Тот, кто не может заснуть, не может выжить. Выровнять дыхание, расслабить мышцы, не думать. Не думать.

Удивительно, но, когда ему удалось отогнать даже воспоминания об умершей жене, перед глазами по-прежнему стояло лицо Вернеке с окровавленными губами.

Появились и другие картины: Вернеке, читающий молитву с поднятыми руками и обращенным к небу лицом; бледное напряженное лицо спотыкающегося «мусульманина»; испуганный взгляд Вернеке, склонившегося над Йозефом… Но именно кровь вновь и вновь притягивала горячечные мысли Брукмана, и, лежа в полной шорохов и вони темноте, он снова представлял себе ее водянистый блеск на губах Вернеке, эту вязкую струйку в уголке его рта, похожую на крошечного алого червяка…

В то же мгновение перед окном промелькнула чья-то тень — черный силуэт на фоне ослепительно белого света. Судя по высоте тени и ее странному наклону вперед, Брукман понял, что это Вернеке.

Куда он мог направляться? Иногда какой-нибудь заключенный не мог дождаться утра, когда немцы снова выпустят их в сделанную в виде узкой траншеи уборную, и стыдливо проскальзывал в дальний угол, чтобы помочиться у стены, но от столь бывалого узника, как Вернеке, вряд ли можно было ожидать подобного… Большинство заключенных спали на нарах, особенно холодными ночами, когда они прижимались друг к другу, чтобы согреться, но иногда в жаркую погоду люди спали на полу; Брукман сам об этом подумывал, поскольку шевелящиеся вокруг тела спящих не давали ему заснуть.

Возможно, Вернеке, который всегда с трудом помещался на тесных нарах, просто искал места, где можно было бы лечь и вытянуть ноги…

И тут Брукман вспомнил, что Йозеф заснул в углу барака, где сидел и молился Вернеке, и что они оставили его там одного.

Сам не зная отчего, Брукман вдруг оказался на ногах. Тихо, словно призрак, в которого, как ему иногда казалось, он начинал превращаться, он пересек барак в том направлении, куда ушел Вернеке, не понимая ни того, что делает, ни почему. Лицо «мусульманина», Йозефа, словно парило перед его глазами. У Брукмана болели ноги, и он знал, даже не глядя, что они кровоточат, оставляя едва заметные следы. В дальнем углу, вдали от окна, было темнее, но Брукман понял, что сейчас он возле стены, и остановился, чтобы глаза привыкли к полутьме.

Когда зрение прояснилось, он увидел Йозефа, который сидел на полу, прислонившись к стене. Вернеке склонился над «мусульманином», целуя его. Одна рука Йозефа запуталась в редеющих волосах Вернеке.

Прежде чем Брукман успел среагировать — подобное случалось несколько раз и прежде, хотя его глубоко потрясла сама мысль о том, что именно Вернеке может заниматься такой мерзостью, — Йозеф отпустил волосы Вернеке. Его поднятая рука безвольно упала в сторону, с глухим стуком ударившись о пол. Удар наверняка был болезненным, но Йозеф не издал ни звука.

Вернеке выпрямился и отвернулся. Когда он встал в полный рост, свет из высокого окна на мгновение осветил его лицо.

Губы Вернеке были измазаны кровью.

— О господи! — вскрикнул Брукман.

Вздрогнув от удивления, Вернеке сделал два быстрых шага вперед и схватил Брукмана за руку.

— Тихо! — прошипел Вернеке. Пальцы его были холодными и твердыми.

В тот же миг, словно внезапное движение Вернеке послужило неким сигналом, Йозеф начал сползать вбок по стене. На глазах у Вернеке и Брукмана он опрокинулся на пол, ударившись головой о половицы со звуком, какой могла бы произвести упавшая дыня. Он даже не попытался остановить падение или защитить голову и теперь лежал неподвижно.

— Господи, — снова проговорил Брукман.

— Тихо, я все объясню, — сказал Вернеке, на губах которого до сих пор блестела кровь «мусульманина». — Хочешь всех нас погубить? Ради всего святого, тихо!

Стряхнув руку Вернеке, Брукман присел возле Йозефа, склонившись над ним, как до этого Вернеке, и приложил руку к его груди, затем коснулся шеи.

— Он мертв, — тихо сказал Брукман, глядя снизу на Вернеке.

Вернеке присел по другую сторону от тела, и дальше они разговаривали шепотом над грудью Йозефа, словно друзья у постели больного, наконец погрузившегося в тревожный сон.