Тридцать лет на Cтарой площади - Карен Брутенц

Сумгаит придал карабахской проблеме новое измерение. Он перевел ее в остроконфликтную форму при предельном ожесточении сторон и растущей готовности к насильственным методам разрешения. В этих условиях следующим логическим этапом развития конфликта становилась война, она была не за горами. А центральная власть с удивительным, мне кажется, даже с отчаянным упорством продолжала гнуть свое, может быть уже и сознавая бесперспективность своей линии. В марте 1991 года, когда проблема уже обросла солидным стажем, когда стало совершенно ясно, что сохранение политического статус?кво невозможно и нереалистично, Горбачев в очередном «Обращении к народу Азербайджана и жителям (!) Нагорного Карабаха» заявляет: «Народ Нагорно?Карабахской автономной области – неотъемлемая часть Азербайджана… Так распорядилась история. Наладьте мирный разговор, постарайтесь понять друг друга, найти дорогу из тупика». Нельзя расценить это иначе, как признание своей неспособности что?либо предпринять: Центр как бы расписывается в своем бессилии.

От карабахского фиаско ведет дорога ко многим другим неудачам перестроечного руководства в сфере национальной политики. Несомненно, карабахский конфликт породил порвавшие с СССР независимые Азербайджан и Армению и самостоятельную Нагорно?Карабах? скую Республику, он подстегнул националистов в Грузии и в некоторых других республиках – иначе говоря, был первым крупным шагом к будущему распаду Союза. Но должен признаться: не только в феврале

1988 года, но и много позже, даже после того, как не один день наблюдал карабахских манифестантов, я был бесконечно далек от этой мысли.

Нагорнокарабахский узел можно считать концентрированным выражением характерных для Советского Союза 80?х годов национальных проблем, которые при пассивности и недальновидности союзного руководства, интриг рвавшихся к власти республиканских политиков привели к «кончине» СССР.

Конечно, у карабахской головоломки были особые предпосылки: многовековое взаимное недоверие армян и азербайджанцев, антиармянская резня в Шуше в 1905 и 1920 годах, в Баку в сентябре 1918 года (когда мусаватисты при поддержке турецких войск вырезали около 30 тыс. армян), геноцид в Турции, унесший 1,5 млн. жизней, наконец, произвольное включение области в состав Азербайджана и окрашенное «исторической памятью» недоброжелательное отношение азербайджанского руководства… Но в остальном – а именно оно, «остальное», и привело в движение армянское население Нагорного Карабаха – его беды и обиды шли от проводившейся и стране национальной политики и были общими для многих народов.

Вплоть до середины 30?х годов в национальном вопросе следовали курсу, который принято – и не без оснований – называть ленинским. Он был далеко не безупречным, и все же, пусть не Слишком последовательно, но реализовался принцип национального самоопределения, уничтожалась царская система угнетения и дискриминации, доминировал дух реального, не показного интернационализма, нетерпимости к шовинизму и национализму. Была принята схема национально?территориального устройства страны. Сколько бы его ни кляли сегодня, оно активно содействовало становлению и возрождению наций.

Трудно сказать, чего больше было в этой политической линии: верности доктрине, приспособления к обстоятельствам, к давлению разбуженных революцией «инородцев», поиска путей укрепления устоев нового строя в многонациональном государстве? Наверное, дух интернационализма у кадров и радикально настроенной молодежи подкреплялся революционным идеализмом и утопизмом, известной дозой национального нигилизма, верой во всемогущий примат классовости и убежденностью на этом фоне во временности, эфемерности «национального».

То был своего рода «поспешный», опережающий время интернационализм. Характерно, что долго действовало правило: получая паспорт, можно было «выбирать» национальность. И в годы антифранкистской войны в Испании нередко люди записывались «испанцами». Как бы то ни было, произошел реальный поворот к новым национальным взаимоотношениям, к дружбе и согласию между народами.

Однако с середины 30?х годов вступила в действие политика, называвшаяся уже ленинско?сталинской: в старые меха начали наливать новое вино – в прежние формы вносили совершенно иное содержание. Самоопределение народов стало выхолащиваться, а силовой фактор приобретал все большее значение как скрепляющая основа Союза. Это явилось частью общего ужесточения официального курса, усиления в нем репрессивного аспекта. А централизация в национальном вопросе была элементом всеобщей централизации, линии на то, чтобы в рамках командно?бюрократической системы «все» собрать в один кулак.

Сталинская политика имела основные точки приложения в центре и союзных республиках, и ее можно определить как двурычаговую и двуединую. Первый, столичный, «конец» этой политики означал всеобъемлющий и безусловный контроль Москвы над жизнью периферии, республик, централизацию, устремленную к унитаризации и ассимиляции. Под предлогом защиты общегосударственных интересов ограничивали самостоятельность и права республик, постепенно размывалось заложенное в Конституции 1924 года разграничение компетенции между ними и Союзом. Созданные в 20?е и 30?е годы национальные районы были ликвидированы.

В республиках, как правило, были своего рода «надсмотрщики» – направляемые из Москвы вторые секретари ЦК и председатели КГБ, русские или русифицированные украинцы, белорусы. Хотя столичные эмиссары зависели от первого секретаря и часто старались к нему пристроиться, они были «глазами и ушами государевыми».

Союзным интересам, нередко дурно понятым, все полнее подчинялось и экономическое развитие республик, что вело зачастую к укреплению монокультурной специализации и экологическому неблагополучию. У представителя Ханты?Мансийского округа были все основания заявить в мае 1989 года на Съезде народных депутатов СССР, что территория округа превратилась в стройплощадку для больших народов, с катастрофическими последствиями для аборигенов.

В тяжелой ситуации оказались и другие народности Севера, о возрождении которых так любила писать официальная печать. Их промысловые угодья, пастбища, водоемы жестоко пострадали от «интервенции», превратились в «мертвую зону» из?за, бесхозяйственной производственной деятельности центральных ведомств. Продолжительность жизни эвенков была на 16–18 лет меньше, чем в среднем по стране.

Даже такое серьезное мероприятие, изменявшее демографическую ситуацию в Казахстане, как освоение целины, проводили, по существу не спрашивая мнения Алма?Аты.