Нуреев: его жизнь - Диана Солвей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В августе Нуреев впервые зафрахтовал для себя яхту и, собрав на ней друзей из разных периодов своей жизни, повез их в двухнедельный круиз вдоль южных берегов Турции. Мод прибыла из Лондона, Уоллес Поттс – из Лос-Анджелеса, Дус, Роберт Трейси и Мишель Канези – из Парижа. Из них только мужчины знали о его статусе ВИЧ-инфицированного. Канези жутко нервничал из-за перспективы провести полмесяца в такой пестрой компании. Но он понимал, что Рудольф нуждался в окружении друзей, как и то, что он отчасти наслаждался их разногласиями и трениями (и творческими, и иными). Рудольф и Уоллес остались близкими друзьями, хотя виделись очень редко. Где бы они ни сходили на берег, Нуреев всюду присматривал себе дом для покупки. Турция напоминала ему Уфу, полагала Мод Канези, – своими «красками, архитектурой, образом жизни людей».
Рудольф начал думать, что уже никогда не увидит мать. «Это одно из величайших разочарований в моей жизни, – признался он репортеру следующим летом. – Я много раз пытался убедить власти, что речь идет о простой человечности: позволить матери быть рядом с сыном… Возможно, будь она еврейкой, они бы извлекли какие-то политические выгоды, разрешив ей уехать. Но это не так, и она вынуждена оставаться в России».
Поскольку мать приехать к нему не могла, Рудольф не оставлял попыток поехать к ней сам. Он обращался ко всем знакомым французским чиновникам с просьбой оказать ему содействие в получении визы. Министр культуры Жак Ланг и президент Парижской Оперы Андре Ларкви предприняли ряд шагов в надежде организовать его визит посредством переговоров с советским посольством в Париже и французским посольством в Москве. Но при кремлевских вождях Юрии Андропове и Константине Черненко власти были не склонны идти навстречу «предателям», которые стремились побывать на родине по семейным делам. О том, насколько стойкими они оставались в своем предубеждении к Нурееву, свидетельствовал даже тот факт, что Джейми Уайету было велено убрать все портреты Рудольфа из экспозиции масштабной семейной выставки Уайетов, прошедшей в Москве и Ленинграде в марте 1987 года.
Но в ноябре 1987 года Нурееву позвонила сестра Разида. Из разговора Рудольф понял: он должен немедленно вернуться домой. Его мать была серьезно больна. Не располагая временем на дипломатические пререкания, он позвонил прямо домой одному из чиновников министерства культуры, Рош-Оливье Местру. Ободренное новой политикой гласности Михаила Горбачева, министерство культуры как раз в тот момент вело переговоры с Советами по поводу гастролей балета Парижской оперы. Вдохновленный огромным успехом, который стяжала эта труппа под руководством Нуреева в Америке, министр культуры Франсуа Леотар (преемник Ланга) усматривал в ее отправке в Советский Союз большой вклад в укрепление культурных связей и пропаганды западного искусства. Особенно во главе с Нуреевым, которому предстояло оказаться на родине впервые после его побега в 1961 году[300]. Он «должен ехать немедленно», заявил Рудольф Местру. «Так что нам пришлось подготавливать этот тур быстро, – вспоминал чиновник, – можно сказать, в чрезвычайных обстоятельствах».
А эти обстоятельства были беспрецедентными. Советы предоставили Нурееву 48-часовую визу, разрешив ему провести в Уфе с матерью всего одну ночь. Но, даже получив наконец разрешение вернуться на родину после своего 26-летнего отсутствия, Рудольф страшно боялся, что его не выпустят обратно. Приговор к тюремному заключению сроком на семь лет, вынесенный после его бегства, все еще оставался в силе. И хотя Рудольфу было известно о реформах Горбачева, его мнение о советской политике не поменялось с 1961 года. «Он судил обо всем на основании того, что было на момент его побега из СССР, – поделился Местр. – Он боялся, что его там схватят»[301]. «Я могу окончить дни в Сибири», – сказал однажды Местру Рудольф.
Чтобы обеспечить ему защиту, Местр, как представитель правительства, должен был сопровождать Рудольфа в Уфу вместе с русскоговорящей Жанин Ренги – антрепренером, с которой Рудольф познакомился в первые дни своего пребывания в Париже с Кировским театром. Но Нуреев рисковать не захотел и не только сообщил о своей поездке прессе, но и позвонил – перед отъездом из Парижа – Жаклин Оиассис. Спасет ли она его, если его арестуют? Жаклин заверила его: «Да!»
Несмотря на годы путешествий, Рудольф по-прежнему боялся летать. При взлете самолета он съежился в кресле, вцепившись в подушку. А с подлетом к Москве в Рудольфе начал нарастать и страх перед тем, что его могло там ждать. «Он сильно беспокоился, – вспоминал Местр, сидевший рядом с ним. – Он сохранил о стране определенные воспоминания и, конечно же, понимал, что столкнется с новой реальностью. А еще переживал из-за семьи. Как его встретят родные? И как его встретит Россия?»[302]
В субботу 14 ноября в аэропорту Шереметьево его встречали репортеры и охотники за автографами. Шел снег. Рудольф стоял в свете телевизионных камер, щеголевато одетый в пальто с рисунком в «елочку», зеленый берет и узорчатый шарф от Миссони. Советская пресса не упоминала о его приезде, но слухи об этом все-таки просочились.
«Что он думает о Горбачеве?» – спросили Рудольфа. Глубоко аполитичный Нуреев дал нехарактерный для него, взвешенный ответ. «Я предпочитаю видеть во главе государства его, чем кого-то другого», – сказал он, перефразировав советского поэта-эмигранта и Нобелевского лауреата Иосифа Бродского. Будет ли он снова танцевать в Кировском, прозвучал новый вопрос. «Я бы хотел показать там то, что еще осталось во мне от танцовщика», – последовал грустный ответ.
Среди доброжелателей, избегая вспышек камер, стояла Люба Романкова[303] – одна из всего пары знакомых Рудольфу лиц среди встречающих. Он успел предупредить ее о своем прибытии, и
