Дневник - Софья Островская

Пьеса окончена, театры ее хвалят, но пока никто не покупает. А мне бы только продать… пусть «Царская милость»[1071] окажется для меня только материальной царской милостью судьбы и Меркурия: о милости Аполлона я не мечтаю. Для славы время пропущено.

Зрение безусловно ухудшается.

Перевод писем Радищева и мучительнейшая правка чужих, очень скверных переводов.

Тепло. Нева вольная. Уже поливают улицы.

По радио сообщили наш протест США. 8-го над Либавой появилась американская летающая крепость. Не приземлилась. Обстреляли. От этого и повеяло таким ужасом, что застыло сердце[1072]. Ведь для всех и та война еще не отзвучала.

19 декабря 1950

Нет на свете человека более оптимистического, более легкого, более… уж, не знаю, право, что еще!

У меня глаза не завязаны.

Я прямо и остро смотрю вперед – и в этом отношении я не близорука: я все вижу. Приближается гибель, материальная гибель – но разве это что-нибудь значит?!

Погибала я не раз – и от холода, и от голода, – погибала я многократно. Но какая живучесть!..

Работает только правый глаз. Наплевать!

Сердце работает плохо. Наплевать!

Легкие работают плохо. Наплевать!

Память сдает. Наплевать.

Но мозг и сердце работают хорошо.

И это, товарищи, все. Это – много.

Конец ноября – в Москве. Третьяковская с божественной Владимирской (из-за нее я, собственно, и пошла в Третьяковскую, из-за нее и прошагала все залы – из-за нее, бывшей на поле Куликовом!). Елоховский собор с божественно-прекрасным патриаршим хором (и от него: от хора, от собора, от духоты – «сомлела», как боярыня XVII века, – сердечные припадки каждый день). Вот и вся «культурная» Москва.

А Москва сегодняшняя – великолепна. Как загорается она в сумерки, красавица! Какие ожерелья, какие запястья надевает к пяти часам пополудни. Как красуется и как бахвалится, какая страстная строгость в ней, какая невинная щеголеватость!.. Царская невеста, ханская наложница, разве знаешь ее истинное имя – самой первой в мире, самой прекрасной и самой сильной…

Полюбила ее в этом году – и возгордилась ею.

То солнце – то снег – то слякоть – то гололедица. Царица мира. Сталинская, наша – крепость и прелесть, волшебство и чертеж, расчет и магия: Москва, Москва… Ужель та самая, с кривыми улицами, с акробатическими пролетками московских извозчиков, с одурманенными ордынскими особнячками, с Рядами, с Пассажами, с Вербами, с миллионами Варварки и с грошовой нищетой окраин?

И та, и не та… Красавица, лебедь, колдунья!.. И весь мир – к ней. И весь мир – под ней.

«Белу ручку протянула, сережками поманила, золотым кольцом мигнула, весь свет покорила…»

Мне бы жить под твоей сенью, Москва.

Легче стало бы и проще.

Но: держит Ленинград. Не городом уже, а призраком. Шизоидный брат.

Развал домашнего хозяйства. Катастрофическое безденежье. Отсутствие мерной и планомерной работы (и не моя вина в том, товарищи!). Отсутствие стимула и хлыста. Музейная замороженность. Нездоровье. Зубы. Сердце. Сны. Ничья рука не протянута навстречу.

Ничье сердце не откликается улыбкой.

Ни – че – го! Ни – ко – го?

А у меня дров нет, деточки!

А у меня хлеба нет, деточки!

А у меня жизнь отымают, деточки!

Можно бы написать поэму. Но адрес только один: секретариат Сталина – лично, черт возьми.

Встречаю Ахматову, часто: замороженная, снова важная – печатают! Переводит средне. Готовит сборник: средний[1073]. Гимн РСФСР безусловно хорош[1074]. И хорошо на музыку ложится.

А о Левушке – ни слова. «Не надо говорить, все по-старому…» – на углу Надеждинской, после водки, после ужина.

Бедный Левушка! Плохая у него мать! Да и матери не знал никогда, бродяга! Сначала у бабушки, потом у теток (от любимой к нелюбимым!). Потом – у матери, в передней ее любовника[1075]… Господи, он даже не поел досыта…

1953 [год]

3 августа 1953

Ахматова впервые читала «Хождение по мукам» летом 1953-го, в санатории. Беседы по этому поводу с Городецким, которого не видела многие годы. Не любит его[1076].

Елиз[авета] Киевна Расторгуева = Елизавета Юрьевна Караваева (жена Мити К[узьмина-Караваева]), урожденная Пиленко. Мать ее Нарышкина. Лиза носила ладанку (или медальон) с волосами Петра Первого.

От кого-то (?) понесла ребенка, родила его за границей. Девочка жила и училась во Франции. Потом была секретарем А. Жида, приезжала с ним к нам, у нас и умерла 22 лет от роду.

Лиза в эмиграции стала монахиней, была настоятельницей женского православного монастыря в Париже, потом перешла в католичество. Во время немецкой оккупации посещала заключенных французских патриотов, приговоренных к смертной казни. Одной француженке (juive[1077]) отдала в камере свой numéro matricule[1078]. Та вышла на свободу. Лиза была повешена. L’Eglise veut la faire canoniser, à ce qu’il paraît[1079].

Какой кощунственный пасквиль у Толстого!

Блок – еще больший пасквиль. Свое беспутство и связь с адвокатской женой (Н. В. Волкенштейн[1080]) Толстой подсовывает Блоку. Отношение Блока к женщинам: Дельмас и Валентина Щеголева хранили о нем самые высокие и нежные воспоминания.

(«Женщины вокруг него вились, как лианы»;

«Женщины стояли к нему в очереди и уже на лестнице снимали штаны»[1081].)

«Что он сделал из величайшего поэта ХХ века?»

Толстой от Москвы, а не от СПб., которого и не знал. Сидя в Париже, в 1919-м, писал о СПб., не чувствуя, не зная, путая, не имея даже карты города.

Так писал о Блоке:

– …а Блок в это время умирал от голода, таскал в свою даль гнилую картошку с Моховой. У него была распухшая аорта, это было смертельно для него.

– Блока кто-то мог знать в какие-то 19… годы, пока он еще был раскрыт и открыт. Г. Иванов, Городецкий. А потом он закрылся, запер сам себя на замок. Его больше никто не знал.

– Даша и Катя: ложные, выдуманные «тургеневские девушки», которых и при Тургеневе никогда не было.

– Изменила мужу, потому что у нее висела футуристическая Венера!

Я: – Футуризм асексуален – согласна[1082].

1958 год