Зуб мамонта. Летопись мертвого города - Николай Веревочкин

Толик не ответил, ниже нагнул голову и еще быстрее стал вращать игрушку.

— Толик у нас молодец, — похвалил его Грач. — Толик у нас настойчивый. Толик у нас упорный. Десятый год крутит кубик. Крути, крути, может быть, что и получится.

— Одна у него забава, — вздохнула баба Вера. — Вот так весь день сидит в уголку тихонечко, крутит свой кубик. Да и в темноте крутит. Помру, что с ним-то будет?

— А не помирай, — посоветовал Грач, убавляя фитиль в керосиновой лампе, — ты, баба Вера, на радостях весь керосин на нас сожжешь.

Трещали дрова в печи. Буран бил мягкой лапой в окно. Суетилась у плиты старушка, рассказывая метельным гостям истории из своей жизни. И каждая история была веселее предыдущей. В плохо протопленной избе она ходила в пимах, дошке и шали. Но по мере того, как становилось теплее, потихоньку снимала верхнюю одежду.

— А где же дед Иванов, старый самогонщик, — спросил Яшка, бодро потирая руки. — Я ж ему зимнюю блесну и мормышки привез. Обмыть бы надо.

— Помер, добрая душа. Две недели как помер, — пригорюнилась баба Вера.

— Схоронили, значит, деда Иванова, не половит больше окуней на новую мормышку, — опечалился Грач. — Пропала деревня — выпить не с кем.

— Да как же схоронишь по таким морозам? Нас здесь и осталось — три старухи да две калеки. Могилу вырыть некому. Лежит дед в своей хате до тепла.

Тихо и пусто стало в душе и доме. Будто всего и осталось на Земле людей, что Грач, Руслан, убогий Толик со своим кубиком-рубиком, баба Вера да покойный дед Иванов. Где-то далеко-далеко были свет, тепло, газеты и телевидение, над ночной метелью кружили спутники, но отсюда, из забытой деревни, все это воспринималось как нечто, не относящееся к делу. Виртуальной реальностью. Оставалась лишь философия существования. Тихая борьба покорных, терпеливых людей за жизнь.

— Вот, баба Вера, из Алма-Аты, — протянул Руслан последний апорт, который намеревался съесть на морозе у лунки.

Старушка взяла в слабые руки румяное, крупное яблоко с далекого юга.

— Надо же, — сказала она, любуясь этим чудом, — зимой — и яблоко. Такую красоту и есть жалко. Посмотри-ка, сынок.

Толик забеспокоился, не зная, как взять яблоко, не выпуская из рук кубик. Баба Вера помогла ему разобраться в этой неразрешимой задаче. Обнаружив в руках яблоко, он принялся сосредоточенно вертеть его.

Грач аккуратно разгладил газетный лист, в который было обернуто яблоко, и долго в тусклом свете керосиновой лампы с глубоким вниманием читал мятые строчки. Закончив чтение, сказал:

— Надо же, какие приятные газеты бывают. В какой, оказывается, замечательной стране живем. Прямо самому себе завидуешь.

Ночная метель волнами сугробов укрыла убожище нищеты. В воздухе поблескивала снежная взвесь.

— Видишь столбы? Пойдешь по створу через камыши, наткнешься на вешку. Там и бури лунку, — объяснил Грач.

Но на рыбалку они не пошли, а пошли на кладбище. Место вечного упокоения было занесено буранами. Из обнесенной штакетниковой оградой белой пустыни торчали темные кресты и ржавые звезды. Расчистили место с краю.

В чистом после метели поле, смотря под ноги и мелко семеня рыжими пимами, торил замысловатые тропы Толик. Был он одет в овчинный полушубок и крест-накрест, как дошкольник, перевязан шалью. Руки в вязаных рукавицах свисали без движения.

— Что он делает? — спросил Руслан.

— Письма инопланетянам пишет, — сухо ответил Грач.

— Инопланетянам?

— А кому еще? Последняя надежда на них. Вот так натопчет письмена и будет кубик вертеть до следующего бурана или снегопада.

— Интересно, что он им пишет?

— Кто ж его знает. У него своя азбука, — сказал Яшка, постукав землю ломом. — Так ее не возьмешь. Надо бы баллоны пожечь.

Пока прикатили из заброшенной бригады шины, пока ждали, когда они прогорят, черня белые снега копотью, пока рыли могилу, перевалило за полдень.

Похоронили деда Иванова в предвечерний час.

Обнажив лысину, Яшка сказал полагающуюся в таких случаях речь, которую со вниманием выслушали все жители села, — несколько старушек, приблудная семья из мест, охваченных межнациональным конфликтом, и маленькая рыжая собачка непонятной породы. Толик не пришел прощаться с соседом. Он занимался более важным делом: вытаптывал в снегу знаки, видимые и понятные лишь существам, смотрящим на него сверху.

На поминки метельные гости не остались.

— Свояк должен подъехать, волноваться будет, — объяснил Грач ситуацию бабе Вере.

И они пошли вдоль снежного вала, вдоль столбов-распятий к трассе. Тропинку, которую они протоптали вчера, занесло ночной метелью. Оглядываясь, Яшка махал бабе Вере: иди домой, не морозься. Но старушка не уходила, махала в ответ слабой рукой, прощаясь. Маленькая черная точка в белых снегах, рядом с забытой деревней.

— Как полярница на льдине, — сказал Яшка простуженным голосом.

Снял меховую рукавицу и оттаял ладонью льдинки с ресниц.

Бабу Надю в эту зиму обворовывали несколько раз. Украли поганое ведро. Кто на него позарился? Таскали дрова. Сперли мясо, вынесенное в сени на мороз. В безработном городке, стремительно вырождающемся в деревню, воровство считалось не преступлением, а народным промыслом. Стоило вывесить белье на просушку, оставить во дворе топор ли, лопату и отвернуться на минуту, как все это мгновенно исчезало. Было — и нет. Ветром сдуло. Тащили все подряд. Но чаще всего посягали на живность: поросят, телят, гусей, уток, кроликов. После первых потерь в профилактических целях баба Надя привязала Бимку поближе к курятнику. Затявкает — она к окну. Да что через ледяные узоры в безлунную ночь разглядишь? То ли хозяйка спала крепко, то ли пес лаял тихо. Наутро только и осталось оплакать кур.

У местных сыщиков и участкового Тарары богатый опыт — раскрывают дела, как семечки щелкают. Беда только, что дел — выше крыши. Вот и приходится самим потерпевшим разыскивать пакостников. Одну бабусю так и прозвали — комиссар Каттани. Трижды у нее воровали уток, и трижды она находила преступника по свежим следам. Причем во всех случаях — одного и того же. На первый раз, настращав, простила, как водится. На второй слегка прибила поленом, но пожалела. А уж на третий сдала милиции. Тьфу ты, полиции.

И надо сказать, что именно в соседях у бабы Нади как раз и живет комиссар Каттани, неутомимая охотница за уткокрадами.

Пришла, осмотрела место преступления и говорит:

— Не горюй, кума, найдем супостатов. Главное, чтобы они улики не успели съесть.

Измерила шагами расстояние от Бимкиной будки до взломанной двери и спрашивает:

— А собака, значит, не лаяла? Так, так… Если собака не лает, что она делает? Хвостом виляет. Думаю, в сарай забрался твой хороший знакомый. Может быть, даже родственник.

— Что ты говоришь, — замахала на нее руками баба Надя, — как можно такое думать! Собака у меня доверчивая, интеллигентная. Она даже на чужих не лает.

Главный свидетель, Бимка, сидел тут же между старушками, внимательно слушал разговор, поворачивая голову от бабы Нади к Каттани. Обвисшее ухо закрывает глаз, хвост подметает снег. Выражение морды счастливое. Все, что говорила о нем баба Надя, было, увы, правдой. Этот страж пережил крайнее для собаки унижение: однажды у него украли цепь вместе с ошейником.

Посмотрела на него с осуждением комиссар Каттани, покачала головой.

— Весь в тебя, — укорила она соседку и строго наказала на будущее: — Сейчас, Надежда, такое время, что и самому себе верить нельзя.

Не раскрывая творческий метод комиссара Каттани, скажем, что к вечеру проницательная старушка вычислила похитителей и накрыла их с поличным как раз за поеданием улик. Но чтобы сдать негодяев правосудию, нужно было заявление потерпевшей. Баба Надя заволновалась: так их из-за меня в тюрьму посадят?

— Да почему из-за тебя? — удивилась соседка. — Не из-за тебя, а из-за ворованных кур. Посмотрите на чокнутую: ее же обокрали, и ей же неудобно. Я бы таких, как ты, кума, штрафовала.

Всю ночь баба Надя не спала. А утром решила сходить к грабителям. Посмотреть им в бесстыжие глаза и пристыдить. Не совестно, мол, одинокую пенсионерку обворовывать? Уговорила за компанию комиссара Каттани, пошли.

Дом без ограды, без сарая. Одна калитка лежит — в снег вмерзла. Вроде решетки, о которую в грязь ноги чистят. Крыша от снега прогнулась, вот-вот обвалится. Одно окно досками заколочено и соломой забито.

А когда вошли внутрь, баба Надя едва не расплакалась. Она и не думала, что люди так могут жить. Хуже, чем куры в ее сарайке. На кровати в фуфайке, шапке и валенках, отвернувшись к стене, лежал мужчина. Он кашлял, изо рта шел пар. Девочка лет тринадцати растапливала ломаным штакетником печь. На плите в ожидании тепла сидели мальчики помладше, бледные и сердитые. На них была одна шуба. Они выглядывали из нее сиамскими близнецами. Кроме расшатанного стола и табуретки, в доме ничего не было. Даже занавесок. На подоконнике стояла посуда — пол-литровые банки, обрезанные под стаканы пластмассовые бутылки и кастрюля без ручек.