Похищенный - Макс Коллинз

Крупный, с лицом, покрытым веснушками, и темными, красновато-каштановыми, похожими на мои, волосами, моряк Бетти Гау выглядел усталым и измотанным; ему было чуть больше двадцати, и он был красив грубоватой красотой. Его светло-синяя рабочая рубашка и темно-синие брюки были помяты – видимо, он спал в них.

– Хартфордская полиция передала вас нам, Джонсон, – сказал Шварцкопф, встав перед подозреваемым, словно регулировщик дорожного движения. – Вы знаете, почему вы здесь?

– Я ничего не знаю о похищении ребенка Линдбергов. – У него был сильный, довольно мелодичный акцент – то ли шведский, то ли норвежский.

– Вам придется доказать это, – сказал Уэлч, ткнув его в грудь пальцем.

– Расскажите нам, где вы были, – сказал Шварцкопф, – и что делали ночью первого марта этого гола.

Джонсон тяжело вздохнул.

– О'кей. В ночь похищения около восьми часов я встретился со своим другом Йоханнесом Юнгом.

– Кто такой этот Юнг?

– Он живет в Энглвуде. Он муж швеи в доме Морроу. Мы с ним немного поездили на моей машине – примерно до четверти девятого, потом я позвонил сюда и попросил к телефону Бетти.

– Как вы узнали, что она здесь?

– На вторник у нас с Бетти была назначена встреча, но я позвонил раньше и узнал, что вечером во вторник Бетти не будет в Энглвуде. Ребенок простудился. Ребенок Линдбергов, и они решили не возить его из дома в дом.

– Значит, вы звонили Бетти Гау?

– Да. Она спросила, зачем я звоню. Я сказал: я просто решил позвонить тебе и сказать, что мне жаль, что я не увижу тебя сегодня вечером. Она говорит: я поняла. Я спрашиваю ее: как ребенок? Она говорит: я думаю, он скоро поправится. Я говорю: а когда ты вернешься? Она говорит: я не знаю; пожалуйста, не звони мне сюда больше – им это может не понравиться. Она положила трубку, и я положил трубку, – он пожал плечами.

– Чем вы занимались потом?

– Юнг и я, мы поехали в театр «Плаза» в Энглвуде, чтобы посмотреть кино. Когда кино кончилось, мы пошли в кафе-мороженое и съели по пломбиру с орехами и шоколадом. Потом я поехал домой в свой пансион.

Этот парень разговаривал, как закоренелый преступник, это точно.

– Во сколько вы вернулись домой?

– Где-то около полуночи.

Казалось, Шварцкопф озадачен откровенностью подозреваемого. Он посмотрел на Уэлча, который сказал:

– Вы не против, если я займусь им?

Я знал, что это означало, – рулетку с резиновым шлангом. Поэтому я сказал:

– Извините меня, полковник. Можно мне задать мистеру Джонсону несколько вопросов?

Шварцкопф ответил довольно холодно:

– Конечно. Джонсон, это детектив Геллер из чикагской полиции.

– Привет, Ред, – сказал я.

– Хеллоу.

– Вы курите?

– Да.

Я взглянул на Уэлча:

– Дайте ему закурить, пожалуйста.

Уэлч достал свою пачку «Кэмэла» и неохотно помог моряку прикурить. Парень жадно стал затягиваться дымом.

Я стоял и молчал, позволив ему накуриться и расслабиться.

Потом я сказал:

– Сколько денег вы потратили на тот междугородный телефонный разговор, Ред?

– Простите?

– Вы звонили с общественного телефона?

– Да.

– Из Энглвуда в Хоупуэлл? Сколько денег вы опустили в телефон-автомат?

– Тридцать пять центов.

Я посмотрел на Уэлча, который стоял, словно пожарный гидрант, и сделал движение пальцем, напоминающее движение ручки по бумаге. Он несколько мгновений тупо смотрел на меня, потом кивнул, вытащил записную книжку и начал записывать слова Джонсона.

– Какой фильм вы смотрели, Ред?

– Мы посмотрели два фильма. Я не помню названий. Извините.

– Кто участвовал в первом фильме? О чем он?

– О, веселый фильм. Про двух парней, толстого и худого.

– "Лорел и Харди"?

Он энергично закивал головой.

– Ну а второй фильм?

– Про боксера и маленького мальчика. Грустный фильм.

Я посмотрел на Уэлча.

– "Чемпион"?

Уэлч ухмыльнулся и записал.

– Вы помните, где находится это кафе-мороженое?

Джонсон кивнул и одним духом выпалил адрес. Уэлч добросовестно записал и его.

– А что вы можете сказать о бутылке из-под молока, которую нашли в вашей машине?

Он пожал плечами.

– А что вы хотите узнать?

– Почему она лежала там?

– Наверно, я забыл ее выбросить.

– Где вы ее взяли?

– Я купил бутылку молока по дороге в Хартфорд. В среду утром.

– Где?

– Я точно не помню. Наверно, где-нибудь на дороге недалеко от Энглвуда.

– Зачем вам понадобилось купить молоко? Я почему-то думал, что вы употребляете более крепкие напитки, Ред?

– Нет, нет. У меня больной желудок. Врач посоветовал мне пить много молока.

– Какой врач?

– Врач семьи Морроу в Энглвуде. Я забыл его имя.

В этот момент вмешался Уэлч:

– Послушай, Джонсон, где находится этот ребенок?

– Упаси Боже, я не знаю. Мне ничего неизвестно о ребенке!

– Ты хорошо знаешь Бетти Гау? – упорствовал Уэлч.

– Пожалуй, так можно сказать.

– Где ты познакомился с ней?

– В штате Мэн больше года назад.

– Как это произошло?

– Ну, я работал на мистера Ламонта, и его имение находилось рядом с дачей Морроу.

– Когда ты последний раз видел Бетти?

– В воскресенье. Нет, в понедельник вечером.

Уэлч подтолкнул его рукой.

– Так в воскресенье или в понедельник?

– Ив воскресенье и в понедельник. – Джонсон сморщился от боли.

– Где ты с ней встречался?

– В Энглвуде.

Уэлч схватил его за рубашку и сжал ее в кулаке.

– Почему ты звонил ей и спрашивал о ребенке в ночь похищения?

– Потому что из-за этого ребенка не состоялось наше свидание! Разумеется, я спросил о ребенке.

– Ты когда-нибудь был в доме Линдбергов?

– Да.

– Сколько раз?

– Думаю, два... или три раза.

– Когда ты в последний раз был здесь?

– Кажется, две недели назад.

– Ты хорошо знаешь расположение комнат в этом доме?

– Думаю, что да.

– Когда-нибудь заходил в детскую?

– Нет, никогда.

– Когда-нибудь поднимался на второй этаж?

– Да, в комнату Бетти. После работы ей можно принимать гостей там.

– Эта комната далеко от детской?

– Кажется, они расположены рядом.

Джонсон отвечал на сыплющиеся на него вопросы, почти не раздумывая – моряк сумел не потерять самообладания.

Уэлч отпустил рубашку моряка, повернулся к Шварцкопфу и сказал негромко:

– Выйдите отсюда. Оставьте нас с ним наедине, и я вышибу из него правду.

Шварцкопф кивнул – его это устраивало.

– Полковник, – сказал я. – Инспектор... давайте выйдем на минутку. Мне нужно сказать вам кое-что, ребята.

Мы вышли из будки. Рядом были каменная стена и ворота, за которыми, словно муравьи, беспорядочно двигались толпы репортеров. Им ужасно хотелось знать, что происходит в нашей прославленной будке.

– К чему сейчас выбивать из него признание? – спросил я. – Во-первых, он моряк и, видимо, довольно крепкий. Его трудно будет заставить в чем-нибудь признаться, не нанеся побоев, которые будут заметны посторонним.

Уэлч ощетинился:

– Ты что, вздумал учить нас, как вести нашу работу?

– Боже упаси. Я убежден, что там, где нужно выбивать бесполезное признание из подозреваемого, который невиновен, вы человек незаменимый.

– Пошел ты, Геллер!

– Взаимно, Уэлч. Полковник, почему бы вам не проверить алиби Реда Джонсона, прежде чем ваш инспектор не начнет колошматить резиновым шлангом по его шведскому черепу?

– Он норвежец, – сказал Шварцкопф, но сам задумался. – Если все эти факты подтвердятся – стоимость междугородного разговора, фильмы, которые, как он утверждает, шли в кинотеатре, кафе-мороженое и то, что врач прописал ему молоко, – то окажется, что в руках у нас невиновный человек.

– Вы правы, – сказал я. – И это будет очень печально, потому что его разговор мне очень напоминает эти чертовы письма о выкупе.

Глава 8

«Олд Принстон Инн» находилась на Нессау-стрит, главной улице университетского городка, в честь которого и была названа эта старая четырехэтажная кирпичная гостиница. Даже в девять вечера, когда торговля уже давно закончилась, магазины продолжали своими оранжево-черными витринами кричать о любви к футболистам из «Принстонских Тигров». Казалось, этот маленький город охотно афишировал свою зависимость от юных благодетелей.

Но это был будний вечер, вечер, когда в университете еще шли занятия и улицы были пустыми, как голова студента, изучающего физическое воспитание; казалось, чернеющие вдали готические университетские здания поглотили не только всех студентов, но и остальных жителей города. Пустынные улицы, оранжевые и черные цвета, преобладающие в витринах магазинов, вкупе с холодным мартовским ветром и темной, безлунной и беззвездной ночью, заставили меня ощутить тревогу, сходную с той, которую чувствует домовладелец в канун Дня всех святых, не пожелавший раскошелиться на конфеты детям.