Наследие - Владимир Георгиевич Сорокин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Командир, у меня в жопе алмазы.
— Чего?
— Алмазы якутские. Уд по ходу ободрать можно.
Повернулся Жека: на его ягодицах поджарых татуировки — два чёрта с лопатами совковыми в руках. А в лопатах — алмазы блестят. Наклонился кочегар, ягодицами задвигал, как при ходьбе. От движения черти стали алмазы ему в верзоху закидывать.
Командир усмехнулся:
— Шутника в обоз!
И на Геру:
— Встать!
Гера сидит спокойно:
— Не дамся. Стреляйте.
— Ты кто?
— Разжалованный штабс-капитан ВДВ ДР.
— Десантура? Штабной? В обоз его! Пригодится.
И на пленного солдата:
— Ну-ка, становись к паровозу, служивый!
Русоволос солдат, с простым лицом русским, нос картошкой рязанской. Встал, покорно штаны скинул.
Комиссар выбрал себе мужика попухлявей, из пассажиров. Похоже — купец. Перепуганный, крестясь и подвывая, порты спускает.
— К паровозу! Становись!! — Голос комотра воздух сверлит.
Двое со штанами спущенными к тендеру тёплому встали, оперлись. У солдата задница плоска, как доска, у купца — каравай пшеничный.
У комотра уд жилистый, кривой, недлинный. У комиссара — дубина мясная.
Вставили.
Купец завопил.
Солдат застонал.
Комотр и комиссар и ебут по-разному, как и говорят: один быстро, жадно-напористо; другой — протяжно-обстоятельно.
Сладка зимняя ебля под газом! Быстро не кончается. Крики, стоны, рычания.
Идёт дело горячее.
Уж и кровь на снег брызжет, и бесчувственные валятся, а новые из лишних к поезду встают. Уж и до смерти заёбанные с насыпи катятся, и кости трещат, и связки горловые от крика садятся, а партизанские тела всё раскачиваются жадно:
еть!еть!еть!еть!еть!
Ненасытны адские уссурийские ёбари.
Потому как — этим и живут.
Эту страсть в себе и носят, месяцами по сопкам перекатываясь. Купчина комиссаров, навизжавшись, замертво валится. Елда мясная, окровавленная на солнце блестит.
— Следующий раб Божий!
Перст указующий комиссаров неумолим.
Следующего пассажира к тендеру ставят. Это есаул Гузь из Ши-Хо. Под дулами партизанскими вся СБ-спесь с него сошла. Глянув на кровавую дубину комиссара, сделал вид, что сознание теряет. Но Оглоблина не проведёшь:
— Девять грамм симулянту!
Выстрел.
— Следующий!
Женщина дородная, как и комиссар. Сибирячка. Встала покорно, юбку задрав. Крепкими руками о тендер оперлась.
— Матушка, одарил Вседержитель тебя охлупьем знатным! — одобряет комиссар, елду направляя.
Вошёл.
И — молча приняла в себя дубину комиссарову, только губу прокусила.
Кровь на рельс стылый капнула.
— Достойна ты, баба, проебстивой быть!
Но и она вскоре без чувств валится.
— Следующий!
Идёт дело сочное, упругое.
Комиссар уж четырех заёб. Повалился без чувств и солдат русский, терпеливый.
Четыре часа без малого ебля адская продолжалась. Солнце уж в зенит встало, тендер паровоза остыл. Большую часть пассажиров, как и всегда, насмерть заебли партизаны. Покалеченных — с насыпи в овраг.
Барахло из поезда — на сани.
Пленных полезных с десяток-другой — в обоз. Туда и Гера с Жекой попали, и девочка Аля, и Тьян, и старик безногий, доктором назвавшийся. Рабочие руки нужны отряду: еду готовить, исподнее стирать, раны перевязывать.
— По саня-я-я-я-ям!!!
Голос командира — хоть пронзительный, но удовлетворённый. Победа!
— С нами Бо-о-о-ог! — Комиссар раскрасневшийся всех крестным знамением осеняет.
Дёрнули вожжи мёрзлые, заскрипели полозья.
Домой! В лес!
Но девочка Аля — с саней и — тягу.
— Стоять! — Очередь автоматная перед ней по снегу фонтанчиками. Встала Аля, руки подняла.
— Что за девка прыткая — третья попытка!
— Я братца иещу! — заплакала.
— Мы таперича твои братцы! Ходи назад!
Подошла. Партизан Ерохин её — живородящей верёвкой за ногу, как курицу.
— Садись, не гневи наши сердца!
Села Аля, делать нечего.
— Прыткая — это хорошо. — Комотр Налимов в медвежью полость кутается. — Будет у меня сегодня ночью дрочей!
— Дело почётное, Иван!
— И ответственное, Богдан!
Улыбаются друг другу, рядом сидючи, комотр с комиссаром. Победа! Не каждый день в жизни партизанской это слово говорят.
— Н-н-но, привередливыя!
Вожжи куржавые по крупам конским прошлись. Сани дёрнулись.
В стан добрались к закату, когда солнце уж за сопки упало. Логовище партизанское хитро обустроено: в обрыве береговом реки Сунгари вырыты пещеры обширные, достаточные. Туда с реки замёрзшей с ходу сани вползают. Там и конюшня, и кладовая, и оружейная, и нары спальные, и трапезная.
Встречают партизан их помощники — поварихи, кладовщики, оружейники, конюхи. Все они — пленными оказались, каждый в своё время, а потом в отряде остались.
Добычу — в кладовую да на кухню.
Есть партизанам хочется, оголодали после дела. Ну так на что повара-поварихи? Всё готово уж. В трапезной все рассаживаются рядами тесными. Комиссар молитву читает. И — чаши с кулешом — по рукам. Хорош кулеш партизанский! С пшеном, морошкой, мясом-салом кабаньим. Кабанов в лесу достаточно. Есть и олени, и косули, и медведи. Во время войны зверь расплодился — бить некому, стрелки на фронте! Волки по ночам воют. Так что обед адских ёбарей без мяса — редкость.
Отобедав, остатки еды пленным отдали.
Аля с инвалидом рядом, из одной чаши едят. Он ест спокойно, словно и не произошло ничего в его жизни нового. Она — по брату всё печалится, слёзы в кулеш роняет. У инвалида тоже слеза покатилась, опухолью выдавленная. Застонал.
— Болит, дедушк?
— Не болит, а ноет, словно зуб.
— Мама говорила, от зубной боли свиное сало помогай.
Усмехнулся:
— Попробуем!
Вытащил из кулеша кусочек кабаньего сала, к опухоли приложил. Аля рассмеялась, слёзы утирая.
После трапезы партизаны отдыхать пошли. А пленных распределили. Аля и Тьян на кухню попали. Там ещё пятеро женщин разных. Кухня большая, в пещере отдельной. Свод пещеры, как в шахте, деревянными столбами подопрён. Пол галькой да камнями речными выложен. Четыре печи больших, из валунов и глины сложенных. Трубы жестяные — в потолок. Котлы на печах большие, чугунные, банные. В них пищу партизанам варят, моют посуду, кипятят инструменты для доктора партизанского. А на одной печи отдельно — медный котёл. Огромный. В нём варится хлёбово. У котла старуха и баба молодая, Анфиса краснолицая. Старуха Марефа в лохмотьях, в ожерельях из черепов змеиных и ястребиных. Анфиса варево мешает, старуха сыпет туда сушёные грибы, жучиный порошок, кидает корень женьшеня, вяленую гадюку, травы болотные, бормочет заклятие:
— Варись, хлёбово-ёбово, варись, хлёбово-ёбово…
Алю и Тьян определили к другим посудомойкам. Стали чашки и ложки в тёплой воде с китайским гелем мыть.
Инвалида безногого к доктору направили. Доктор в отряде — монгол Сэнгюм Баасанжав, бывший фельдшер, крещённый в православие под именем Сергей. Но зовут его все по-прежнему — Сэнгюм. В отряде все — православные. Даже приставшие четверо китайцев в Православие комиссаром окрещены.
