Избранное - Луи Арагон

Фавье повернул свою массивную голову к начальнику охраны и прочел на его физиономии выражение злорадного беспокойства — впрочем, и на лицах всех визитеров, толпившихся в королевской приемной, застыло то же выражение. И тот и другие взвешивали шансы Людовика XVIII. Сколько среди них уже готовятся провозгласить: «Да здравствует император!» Черт побери, в 1814 году мы видели обратную картину.

— Вот что, граф, ваше сиятельство, — сказал Фавье, по своему обыкновению называя полным титулом людей старого режима, и в этом чувствовалась известная нарочитость, — могу сообщить вам, что его величество проведет смотр «белых» и «алых» рот на Марсовом поле через полчаса или через три четверти часа…

Казалось, это известие успокоило бывшего бабувиста. Он осведомился, успел ли позавтракать полковник: дело в том, что у караула есть кое-какие припасы и они охотно поделятся с дорогим гостем. И здесь, в покоях герцогини Ангулемской, тоже несло обжоркой. Фавье поблагодарил и отказался. Его ждут в Военном училище.

Выбраться наружу оказалось труднее, чем при первом посещении дворца: вся лестница была забита древними старцами, которые явились предложить свои услуги королю и имели просто маскарадный вид в допотопных доспехах, извлеченных на свет божий из недр гардеробов. Глядя на дряхлого майора в белом мундире с небесно-голубыми отворотами и предлинной шпагой, подвешенной по английской моде на двух шелковых шнурах, можно было подумать, что перед вами участник битвы при Фонтенуа. А из какого шутовского хоровода мертвых притащился этот рыцарь в малиновом мундире под серым плащом, в коротких сапожках, из которых торчали острые коленки, обтянутые лосинами. Вокруг слышались довольно бесцеремонные смешки, а Бурьеновы соглядатаи подталкивали друг друга локтем и делали не очень-то лестные замечания по адресу этих чучел. Фавье врезался в эту толпу, как корабль, появившийся на реке, забитой дремлющими рыбачьими суденышками. Он был на две головы выше любого из этих просителей, от которых разило чесноком и пивом — дарами какой-то оборотистой матроны, которая пробралась к парадной лестнице и торговала там улитками, распространявшими зловоние. Незаметно, бочком, сюда проскользнули и нищие калеки: один старался привлечь внимание видом своей культи, другой, слепец, еле поспевал за тащившей его собакой.

Набережная заполнилась людьми, небо внезапно просветлело, и гвардейцы, охранявшие подступы к дверям Павильона Флоры, теперь уже с трудом сдерживали напор толпы. Лихорадочное беспокойство охватывало парижан, видевших, что королевские кареты дежурят у дворца; попробуй убедить этих людей, что кареты дожидаются Людовика со свитой, поскольку король изволит делать смотр собственной его величества гвардии, — никто не верил! Девицы выспрашивали у кучеров, куда им приказано ехать. Слышались названия Ла-Рошели и Булони. Парижане не замечали вновь начавшегося дождя: должно быть, уже притерпелись. Хотя весна стояла у порога, женщины не решались надеть соломенные шляпки. Уж очень переменчивый выдался март. Однако они щеголяли в светлых платьях и мантильях, где преобладали желто-зеленые тона, а шляпки из гроденапля были нежно-изумрудные, как первые весенние почки. По тротуарам двигались целые семьи, и степенные обыватели старались отвести своих супруг и дочек подальше от слишком острых на язык солдат; ребятишки сновали под ногами у взрослых, шарлатаны и торговцы предлагали дамам притирания и румяна. Было достаточно холодно, дабы модницы могли покрасоваться в мехах, но среди этих щеголих то и дело попадались девицы, имевшие неосторожность нарядиться в легкие перкалевые платьица, и носы их лиловели совсем под стать фиолетовым лентам, которыми в ту пору, следуя моде, убирали желтые платья. Через толпу пробирались бойкие молодые люди, не менее опасные для мужей, чем военные, — кто в высоких сапожках, кто в чулках и туфлях, но все в одинаковых триковых панталонах, столь откровенно облегающих формы, что молодым девицам было лучше вовсе не подымать глаз, особенно если такому моднику приходило в голову нацепить панталоны из телесно-розовой вигони, хотя и кашемир мало чем отличался в этом отношении от вязаных тканей.

Фавье поставил свою лошадь в конюшне по ту сторону площади Карусель, прошел под аркой, где расположились кавалеристы, и выбрался на огромную замощенную площадь — лежавшую между Триумфальной аркой и полуразрушенным кварталом, — где стояла часовня Дуайенне и старинный особняк Лонгвилей, уже давно лишившийся крыши. Эти руины под самым носом королей Франции не переставали удивлять иностранцев. Улицы, начинавшиеся у Пале-Ройяля или поблизости от него и выводившие окольным путем к большой галерее музея, отделяли Тюильри от старого Лувра, еле различимого за лачугами, сараями, нищенскими домишками; отсюда десятого августа народ пошел на Тюильрийский дворец, и, хотя Наполеон, которому требовалось для разгона свободное пространство, велел снести ряд сооружений до того, как сюда нахлынула чернь, все же за улицей Сен-Никэз, где взорвалась знаменитая адская машина, остался в неприкосновенности целый квартал, и в этом причудливом квартале старьевщиков, куртизанок и челяди сегодня слышался не совсем уместный гомон, ибо в кофейнях и ресторациях посетители уже сильно навеселе распевали во всю глотку песенки Беранже и «Мы на страже Империи!».

Конюшни с гладким фасадом и сдвоенными колоннами стояли как раз напротив моста Святых-Отцов как некий обломок общественного здания, затерявшегося волей судеб среди нагромождения высоких домов, принадлежащих частным владельцам, и, так как вслед за последней парой колонн шла полуразрушенная стена, казалось, что перед вами декоративный цоколь. Впереди, как солдат, вышедший из рядов, вздымался огромный шестиэтажный куб, с кофейней в нижнем этаже, а на антресолях одиноко расположилась «Нантская гостиница», здесь обычно останавливались почтовые кареты, что лишь усугубляло впечатление общего беспорядка; но в тот день у гостиницы грудами валялись тюки, лошадей не было ни одной — их разобрали с бою беглецы, а за почтой, как и за посылками, никто и не являлся. Здесь было не так людно, к тому же из кофейни доносились звуки музыки, и прохожие с улицы заглядывали в окна. Среди туч образовался широкий бледный просвет, обманчиво напоминавший солнце.

Внезапно Фавье вздрогнул всем телом. Навстречу ему шла пара, кавалер с дамой, надо прямо сказать, мало подходившие друг другу; и при виде этой пары сердце заколотилось у него в груди. Причиной тому был не мужчина, неизвестный ему, одетый не без изысканности, с тросточкой в руке и в дорожном плаще; он, видимо, носил парик, и этот парик, очки, а также мышино-серая фетровая шляпа не позволяли судить о личности незнакомца. Одну руку, согнутую калачиком, он подставил даме, просунувшей под его локоть только самые кончики пальцев, а в другой держал за ручку ребенка, девочку лет четырех-пяти. Нет, это немыслимо! Конечно, полковник обознался. Ведь он был как одержимый, ему повсюду мерещился милый силуэт. Впрочем, он ни разу не видел ее в этой серой бархатной шляпке с аграфом на боку, украшенной перьями и пышным бантом, из-под которого спускались ленты, завязанные под подбородком, а край шляпки был оторочен гофрированными блондами, ни разу не видел и в этом куньем палантине, подбитом лиловым шелком, накинутом на мериносовое платье с бархатной отделкой того же цвета, что и шляпка. Пусть он почти не разглядел ее лица, зато он сразу признал девочку в черном жакетике и коротенькой белой юбочке — тут уж не могло быть ошибки. Эта девочка с длинными черными волосами, распущенными по плечам, и с крупными локонами, начесанными на уши, была живым воплощением того полутраура, который им предстояло снять только двадцать третьего мая. Она казалась, пожалуй, слишком полненькой для своих лет, во взгляде ее было что-то страдальческое. Хотя полковник Фавье сначала подошел к крошке Гортензии, но про себя он подумал: «Как попала сюда наша Мария Ангелица?» Он поднял на нее глаза, даже не взглянув на ее спутника.

— Бог мой, сударыня, вы здесь? В такой день? Так ли уж это благоразумно с вашей стороны?

Дама подала ему ручку, облитую перчаткой, и в ту же минуту почувствовала, что рука, на которую она опиралась, уже не поддерживает ее. Спутник ее деликатно отступил на несколько шагов. Дама улыбнулась, показав ровные маленькие зубки. Черные волосы падали прихотливой челкой из-под выступавшего углом края шляпки. В двадцать семь лет — ее выдали замуж четырнадцати — она была во всем блеске женственности. Она снова улыбнулась склонившемуся к ней гиганту и произнесла:

— Шарль, друг мой дорогой, до чего же я счастлива вас видеть, даже странно…

Всякий раз, при каждой встрече он открывал ее заново: так нынче он впервые, казалось ему, заметил изящество ее тоненького прямого носика с раздувающимися ноздрями. И его пронзил ее певучий голос, произносивший слова с легким испанским акцентом, от которого ее не сумели отучить даже в пансионе госпожи Кампан.