Премьер-министр (= Президент) - Жорж Сименон

Он не мог простить отцу, что тот занимался медициной, не веря в нее. И только гораздо позднее, когда отец уже умер, ему случалось задумываться над одной его излюбленной фразой:

- Я делаю столько же добра моим пациентам, как и мои верящие в медицину коллеги, с той только разницей, что реже, чем они, иду на риск и реже причиняю им вред.

По-видимому, отец, к которому в детстве он относился с некоторым пренебрежением, не был лишь беззаботным неудачником и любителем выпить, как он тогда считал.

Когда ему исполнилось двадцать лет, он вернулся в Эвре, чтобы присутствовать на свадьбе сестры с одним из служащих муниципалитета. Потом он видел ее еще три раза... Она умерла в возрасте семидесяти лет от перитонита. Он не поехал на ее похороны. Сейчас он припоминал, что как раз в то время путешествовал с официальной миссией по Южной Америке. У него были племянники и племянницы, у тех в свою очередь были дети, но он ни разу не выразил желания с ними познакомиться.

Почему Миллеран бросилась на кухню, как только увидела вдали силуэт мадам Бланш? Чтобы сказать ей, что сегодня он не совсем в своей тарелке или что его потрясла смерть Ксавье Малата?

Во-первых, это неправда. А кроме того, он не выносил подозрительных взглядов, которые все они бросали на него украдкой, будто каждую минуту ждали...

Ждали чего?

Он посмотрел прямо в лицо вошедшей сиделке, которая держала в руках стерилизатор со шприцем, и заявил, поспешив опередить ее вопросы:

- Я прекрасно себя чувствую, и никакого бронхита нет. Поскорей сделайте укол и оставьте меня в покое.

Никто не знал, чего ему стоило каждое утро в спальне, закрыв собственноручно дверь, спускать перед ней брюки и обнажать мертвенно бледное бедро.

- Сегодня в левое.

Попеременно то в левое, то в правое...

- Вы не мерили температуру?

- Не мерил и мерить не собираюсь.

Зазвонил телефон. В дверь постучала Миллеран, она ни за что не войдет, потому что знает, как ее встретят.

- Что там?

- Какой-то журналист настаивает на разговоре с вами...

- Скажите, что я занят.

- Он утверждает, что когда вы услышите его фамилию...

- Как его фамилия?

- Солас.

Это был вчерашний репортер с хриплым голосом, который во дворе Елисейского дворца поставил в тупик Шаламона вопросом, не собирается ли тот провести ночь в дороге.

- Что я должна ему ответить?

- Что мне нечего ему сказать. Мадам Бланш спросила:

- Я вам сделала больно?

- Нет.

Это ее не касалось. Застегнувшись, он открыл дверь и услышал, как Миллеран говорит по телефону:

- Уверяю вас, я ему сказала... Нет... Не могу... Вы его не знаете... Как?

Она вздрогнула, почувствовав, что он стоит у нее за спиной.

- Чего он хочет?

- Одну минуту, пожалуйста... - сказала она в трубку и, прикрыв ее ладонью, повернулась к нему: - Он хочет, чтобы я обязательно задала вам один вопрос.

- Какой?

- Правда ли, что вы помирились с Шаламоном? Она повторила в телефон:

- Подождите... Нет... Но ведь я просила вас подождать...

Застыв на месте, Премьер-министр, казалось, с минуту не знал, что предпринять, затем вдруг бросился к телефону и отчеканил в трубку:

- Спросите у него самого. Всего хорошего!

Потом, повернувшись к Миллеран, спросил голосом, почти столь же неприятным, как голос журналиста:

- Знаете, почему он позвонил сегодня утром?

- Нет.

- Чтобы убедиться, что я еще жив. Она заставила себя улыбнуться, как если бы он пошутил.

- Поверьте мне!

- Но...

- Я знаю, что говорю, мадемуазель Миллеран.

Он называл ее "мадемуазель" в очень редких случаях, всегда язвительно подчеркивая это слово. Премьер-министр продолжал, отчеканивая каждый слог:

- Логически рассуждая, он пришел к выводу, что сегодня меня уже нет в живых. И все понял!

Какая разница, дойдет до нее смысл его слов или нет? Он говорил не для нее, а для себя, может быть, для Истории, и сказал лишь сущую правду.

Будь он жив в полном смысле этого слова, было бы немыслимо, чтобы Шаламон...

- Включите радио, будьте добры. Уже десять часов. В Елисейском дворце начались аудиенции. Сейчас вы убедитесь!

Она не понимала его и не знала, в чем ей придется убедиться. Только в полном замешательстве бросала умоляющие взгляды на мадам Бланш, но та взяла свой стерилизатор и спокойно удалилась на кухню.

- Последний сигнал дается ровно в.. Он схватил часы и перевел стрелку.

- Последние известия. Сейчас нам стало известно, что господин Филипп Шаламон, которого вчера днем вызвали в Елисейский дворец, только что снова посетил президента республики. Он дал официальное согласие сформировать правительство широкой национальной коалиции, состав которого в общих чертах уже известен. В хорошо осведомленных кругах выражают надежду, что во второй половине дня можно будет объявить о распределении министерских портфелей...

Миллеран не знала, пора выключить приемник или нет.

- Оставьте, черт возьми. Разве вы не понимаете, что репортаж еще не кончился?

Он оказался прав. Через несколько секунд послышалось шуршание бумаги и диктор продолжал:

- Уже называют фамилии...

Она видела, как он, побледнев, напряженно и сердито глядел то на радио, то на нее, готовый с минуты на минуту разразиться яростной вспышкой гнева.

- ...господин Этьен Бланш, радикал-социалист, возможно, будет министром юстиции...

Один из бывших коллег Премьер-министра, он дважды был министром в его кабинете-сначала министром торговли, затем министром юстиции.

- ...господин Жан-Луи Лажу, секретарь социалистической партии, государственный министр...

Этот впервые появился на политической арене, когда Премьер-министр уже подал в отставку, и если знал его, то весьма смутно и как очень незначительное лицо.

- ...господин Фердинанд Жюссе, социалист... Тоже из его прежних сотрудников, карточку о нем он засунул в один из томов Ла-Брюйера.

- ...господин Вабр и, наконец, господа Монтуа и...

- Довольно! - бросил он.

И едва не прибавил:

"Соедините меня с Парижем!"

Десятки телефонных номеров готовы были сорваться с его губ, он знал их на память, и ему достаточно было позвонить по одному из них, чтобы мгновенно пустить ко дну намечавшееся правительство.

Чуть было не схватив трубку, ему пришлось сделать такое усилие, чтобы удержаться, остаться достойным самого себя, что он почувствовал приближение сердечного приступа. Его пальцы, его колени начали дрожать, и нервы, как всегда в такие минуты, его не слушались: машина потеряла управление и мчалась под откос с неудержимой скоростью.

Не сказав больше ни слова, он быстро прошел к себе в спальню, надеясь, что Миллеран ничего не заметила и не побежала звать на помощь мадам Бланш, и с лихорадочной поспешностью схватил две антиспазматические таблетки, которые ему были прописаны для подобных случаев.

Минут через десять, самое большое, лекарство окажет на него свое обычное действие, и он успокоится, станет вялым и расслабленным, как после бессонной ночи.

А пока он прислонился спиной к стене возле окна, глядя, как уже в более светлом, но все же густом тумане Мари в красной фуфайке вешает белье на веревку, протянутую от одной яблони к другой.

Ему захотелось открыть окно и крикнуть ей что-нибудь, например что глупо ожидать, будто белье высохнет в такую сырую погоду.

Но к чему вмешиваться? Все это его не касалось.

Да и было ли на свете еще хоть что-нибудь, что его касалось?

Ему оставалось лишь ждать, когда лекарство подействует, стараясь как можно меньше волноваться.

Эмиль все не возвращался из Этрета; Габриэла, наверное, надавала ему массу поручений.

- Тихо!.. Раз... два... три... четыре...

Неподвижно стоя на месте, он считал свой пульс, словно жизнь его еще имела какое-то значение.

VI

По назначению Гаффе и доктора Лалинда и с одобрения профессора Фюмэ в случае припадка принимать надо было не две таблетки, а одну. И только если этого было мало, спустя три часа разрешалось принять вторую. Зная об этом, он превысил дозу, во-первых, потому, что торопился как можно скорее покончить со своим паническим состоянием, но главное, из чувства протеста и желания бросить вызов судьбе.

В результате не прошло и обычных десяти минут, как в глазах у него потемнело, зарябило, началось головокружение. Как к последнему прибежищу, он бросился к креслу и, сев в него, погрузился в забытье.

Если б он был таким же человеком, как и все остальные, то с облегчением поддался бы этому состоянию, но у него отняли на это право. Стоило в малейшей степени измениться его поведению или самочувствию, как немедленно вызывали молодого врача из Гавра, тот в свою очередь звал на помощь доктора из Руана, и оба они, слагая с себя ответственность за последствия, звонили профессору Фюмэ.

Возможно, что и профессор отдавал отчет кому-то, стоявшему выше его по иерархической лестнице, и три агента полиции со своей стороны тоже оповещали свое начальство о нездоровье Премьер-министра, как если бы речь шла о каком-то священном животном...