Урга и Унгерн - Максим Толмачёв

Женя умел применить свой ташур, пользовался им при экзекуциях весьма искусно, с нескольких ударов выбивал дух, а мог, бесконечно долго работая им с оттяжкой, доставлять муки своей жертве.

Случай с похищением и побегом был экстраординарным и, по мнению барона, требовал такого же подхода в наказании, которое должно было стать показательным и отохотить офицеров и их жен даже от мысли повторить подобное. Женя переломал Ружанскому ноги и руки, а тело подвесил в проеме китайской усадьбы, стоящей вблизи монастыря, который теперь по совместительству был и военным госпиталем.

На глазах у адъютанта его молодую жену насиловали все желающие, а таковых оказалось чрезвычайно много, выискались охотники даже среди раненых. Об этой ужасной казни Женя в красках рассказывал по прибытии в лагерь на Керулене. Он подробно описывал, как сгонял на расстрел всех мужчин и женщин, находившихся в тот момент на территории Бревен-хийда, как приводили в чувство жену Ружанского, чтобы она смогла наблюдать казнь мужа, как расстреляли потом и ее.

Рассказ Жени привел меня в ужас. Я был невольным свидетелем расстрелов, в необходимости которых сумел убедить себя. Теперь же стал в некотором роде соучастником неописуемого по жестокости действа, которое, похоже, внушало ужас в лагере не только мне одному. С одной стороны, хотелось немедленно бежать прочь, с другой – мне было очевидно, что этот самоубийственный поступок приведет к мучительной и неминуемой гибели. Женя справился с задачей, которую поставил перед ним барон. Из лагеря больше никто не пытался сбежать, хотя не исключаю, что мысль о побеге теплилась не только в моей голове.

Я сумел занять себя работой. Местность, где стоял наш лагерь, называлась Гун-Гулутай. По моему приказу начали рубить лес из ближайших окрестностей и доставлять его на верблюдах для строительства бани и других хозяйственных зданий. Все они выглядели убого и примитивно, но за неимением лучшего годилось и так. Унгерн, чтобы занять бойцов и офицеров, которые не участвовали в разведке и боевых вылазках, выпустил приказ проводить ежедневные занятия, упражняясь в монгольском языке. Сам он раз в неделю присутствовал на таких уроках, проверяя уровень знаний учащихся. Вскоре с Буруна перебазировалась и вторая часть войск под командованием генерала Резухина. Пришлось вырыть больше землянок для бойцов и поставить дополнительно с десяток юрт. Ко мне в распоряжение наконец поступил прибывший с Резухиным врач.

Доктор Клингенберг был опытным хирургом и обладал знаниями во множестве областей медицины, имел богатый практический опыт и стал буквально ценной находкой для нашей дивизии. Мы наконец построили отдельное здание госпиталя, и я назначил Клингенберга его заведующим. Он с огромной энергией взялся за дело и, невзирая на отсутствие достаточного количества медикаментов и умелых помощников, сумел наладить медицинскую службу в лагере на достаточно высоком уровне.

К моему интендантскому ведомству был прикреплен и подполковник Дубовик. Он был кадровым офицером, а их генерал Унгерн недолюбливал и потому без колебаний передал его мне в подчинение. С прибытием Дубовика дела пошли лучше, человеком он был ответственным, сразу же навел порядок с амуницией и оружием, под его руководством к складам была пристроена небольшая мастерская, в которой постоянно кипела работа по починке и чистке оружия, отливке пуль и другим важным для интендантства направлениям.

Кроме этого, я получил в пополнение и статского советника Голубева, который в прошлом был крупным интендантским чином. Он оказался чрезвычайно болтлив и слыл огромным охотником давать советы, не мудрено, что у Унгерна он не задержался, да и мне больше мешал, чем помогал. Я ходатайствовал перед бароном о его переводе, тот с пониманием отнесся к моей просьбе и перевел его всадником в одну из сотен первого Татарского полка, а его жену отправил в обоз второго разряда.

Госпожа Голубева была молода, симпатична и легкомысленна. Вскоре она стала предметом вожделения и объектом пристального внимания многих офицеров. Из всех воздыхателей и поклонников она предпочла красавца и рубаку прапорщика Чернова, который сумел найти к ее сердцу самый короткий путь и по ночам частенько поябывал ее в укромных уголках лагеря, не гнушаясь мастерскими и складскими пристройками, которыми заведовал я. За этим интимном процессом я как-то застал их на складах, но доносить о происшествии Унгерну не стал, однако посоветовал Чернову перенести свои утехи подальше от моих владений. В Азиатской конной было совсем не много тайн, о которых рано или поздно не становилось бы известно барону. Унгерн, несомненно, знал о происходящем, однако, уважая удаль и бесконечную преданность Чернова, готов был терпеть мелкие проступки своего любимца. Впрочем, не стоило злоупотреблять своей удачей. Генерал за месяц до штурма все реже появлялся в лагере, он был в постоянных разъездах по ставкам местных князей, склоняя их к помощи оружием, провиантом и людьми. Во время его отсутствия настрого запрещалось распивать алкоголь на территории зимней стоянки дивизии. Я зорко следил за тем, чтобы склады с хмельными напитками круглосуточно охранялись вооруженными нарядами. Однако во втором обозе лихой Чернов умудрялся находить медицинский спирт. Очень неглупый и волевой человек, во хмелю Чернов становился скотиной буйной и жестокой. Однажды ночью, напившись до чертей, за какой-то мелкий проступок он расстрелял двух всадников, после чего ворвался в госпиталь, стал требовать еще спирта, палил по склянкам из нагана и, матерясь, залез на стол, спустил штаны и обоссал лежащие на нем документы. Подоспевший подполковник Дубовик сумел сбить хмельного рубаку с ног, схватил буяна за волосы и с неожиданным умением и силой нанес тому удар коленом в лицо. Чернов сразу отрубился, его связали и поволокли в штаб к генералу Резухину. Тот был в ярости, скомандовал: «На лед эту суку!» Чернова поволокли к реке.

В дивизии генерала Унгерна для провинившихся было всего несколько видов наказаний, к которым прибегали в случаях нарушения дисциплины. В зимнее время осужденных сажали связанными на лед и держали так до нескольких суток. В летнее время держали на дереве, причем на приличной высоте, чтобы не было возможности спрыгнуть, не убившись или не покалечившись, в городе также сажали на крыши зданий. Часто подобное наказание заканчивалось смертью провинившегося, переломами или обморожениями. В случае с Черновым для него, брошенного связанным на лед реки Керулен, это стало лишь промежуточным наказанием, вслед за которым должна была последовать по негласному уставу какая-то жуткая расправа.

Резухин сразу же после происшествия отправил гонца в ставку «Толстого вана», где, по последним сведениям, и находился барон. Назад прибыл Женя с полномочиями: «Прапорщика Чернова пороть и сжечь на костре».

Страшный приказ лично выполнял преданный палач барона. Женя, умело орудуя ташуром, выдал Чернову две сотни ударов. Чернов за время экзекуции не издал ни звука, хотя и искусал свои губы в кровь. Он не потерял сознания и даже нашел в себе силы подняться со скамейки без чьей-либо помощи. После избиения его отвели к одинокому старому кедру, растущему посреди лагеря. К этому древнему исполину привязали наказанного прапорщика саженях в двух от земли, а у подножия разложили не маленькую кучу из хвороста, веток и дров, после чего подожгли. Пламя охватило Чернова, загорелась его одежда. Собравшиеся бойцы молча наблюдали страшную картину этой средневековой казни. Женя стоял к костру ближе всех, жар огня, казалось, его немало не тревожил. Из огня на Женю с ненавистью и мукой смотрел Чернов, который нашел в себе силы сгустком слюны вперемешку с кровью плюнуть в сторону своего палача и сказать на прощание несколько страшных слов: «А за тобой я еще приду с того света».

Я был свидетелем этой казни, видел, как Чернов без стонов и крика потерял сознание, как перегорели веревки, и обугленное тело свалилось в затухающий костер, как Женя волок труп и сбросил его под откос в реку Керулен. Жуткая участь Чернова произвела на чинов дивизии сильное впечатление. После казни вышел приказ о полном запрете на распитие алкоголя в лагере. Кроме этого, Унгерн вызвал в штаб госпожу Голубеву, а также ее мужа, статского советника Голубева, которому объявил: «Твоя жена вела себя непристойно. Теперь ты должен ее наказать. Выдашь ей полсотни ташуров, а если будешь плохо бить жену, повешу обоих. Идите…» Нужно ли говорить о том, что экзекуцию над женой Голубев произвел с достаточным усердием, и оба избежали повешения.

Голубева довольно мужественно перенесла наказание, без чужой помощи поднялась и ушла в поле. Унгерну доложили об исполнении наказания, и он, кивая головой, сказал: «Отлично! Теперь пусть Голубева идет на лед и там посидит эту ночь». Женщина пошла на реку Керулен, а ближе к утру барон разрешил развести для нее костер. В тот же день был выпущен приказ о том, что Голубева отправляется в мой госпиталь в распоряжение доктора Клингенберга, где уходом за ранеными и больными должна искупить свои грехи. Беды для Голубевой на этом не закончились. Женя стал усердно осаждать наказанную, писал ей похабные безграмотные записочки, в которых угрозами принуждал ее к ебле. Одно из таких посланий попалось мне в руки, и с ним я явился к барону, чтобы ходатайствовать о защите сломленной женщины от посягательств этого страшного человека. Женя был вызван к Унгерну. Из юрты барона его вынесли на руках в бессознательном состоянии, в крови, жестоко избитого Дедушкиным ташуром. С этим рослым детиной долго возились, приводя его в сознание. После этого инцидента Голубеву наконец оставили в покое.