Множество жизней Элоизы Старчайлд - Джон Айронмонгер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это были образы из ее снов – некоторые четкие и ясные, как пейзаж на картине, где каждая черточка выведена внятно и отчетливо, а другие – бестелесные и туманные – воспоминания, которые принадлежали кому-то другому, но, как ни странно, и ей тоже. В тысячный раз она спрашивала себя, были ли эти сны реальны, и в тысячный раз воспоминания делали все, чтобы развеять ее сомнения. Цвета плавно перетекали в изображения. Детали становились четче. Слышались звуки – поначалу тихие, но постепенно становящиеся громче, пока – БА-БАХ – и она не оказывалась там.
Лидице.
Лидице.
Она видела. Видела все так, как это запомнила Франциска, ее мать. Так, как это всплывало в ее снах. Она видела все глазами Франциски. Деревня, почти затерянная среди зеленых холмистых пастбищ Богемии. Россыпь низких, деревянно-кирпичных домов с побеленными стенами и красными черепичными крышами. Она видела поля, маленькие и квадратные, обустроенные и подогнанные для возделывания земли с помощью лошадей и для сбора урожая с помощью человеческих мускулов. Она видела грунтовые дорожки, мощенные известняком, над которыми нависали буки и кривые дубы. Она видела людей. Бедных людей. Преимущественно фермеров. Шахтеров. Женщин в дешевых серых пальто и шарфах. Мужчин в мягких широких кепках. Лошадей. Мулов. Черные велосипеды, которые, чуть шатаясь, катились по изрытым выбоинами тропинкам.
– У меня есть воспоминания о Лидице, – почти прошептала она Ромуле. – Я помню Эдиль Микулку. И тебя я тоже помню.
– Твоя мать была в Лидице, когда пришли эсэсовцы.
– Да. – На глазах у Кати выступила слеза. – Она пожелала Йозефу спокойной ночи…
– Да…
– Она повязала на голову платок. Было уже поздно. У нее был велосипед. Она собиралась поехать на нем в Макотржасы, чтобы переночевать у тети Йозефа.
– Тетя Марисса, – подсказала Ромула.
– Почему бы тебе самой не рассказать мне эту историю, – прошептала Катя.
– Она проехала на велосипеде несколько метров, и у нее лопнула шина, – сказала Ромула.
Катя помнила. Безлунная июньская ночь. Тусклый свет из ряда маленьких домиков. Запах сена. Тишина. А далеко, там, где сенокосные поля встречались с небом, появлялся и исчезал за деревьями слабый свет фар.
Затем дверь дома Микулок распахнулась, и на пороге появилась Эдиль в ночной рубашке, а за руку ее держала девятилетняя Ромула.
– Мне страшно, – сказала Эдиль. – Мне не нравится этот свет.
– Не бойся, – сказала Франциска. – Потом окажется, что это были военные учения. – А про себя она подумала, что это нацисты играют в свои военные игры.
– Забери Ромулу, – попросила Эдиль. Она вложила руку девочки в ладонь Франциски. – Возьми ее с собой к тете Мариссе. Хотя бы на сегодня.
– Но мой велосипед… – запротестовала Франциска.
– Оставь его. – Эдиль была настроена решительно. В ее голосе засквозила боль. – Иди. Пожалуйста, иди. Да быстрей же.
– Ты уверена?
– Беги.
Они уже слышали рев моторов – низкий и незнакомый гул. Небо становилось все светлее. Раздался хлопок. Возможно, просто застучал двигатель, но звук заставил девушек подпрыгнуть.
– Беги!
И ей ничего не оставалось делать. Франциска сжала руку Ромулы, и они побежали.
– Я была босая, – вспоминала Ромула. – Но я знала дорогу. Это спасло нас. Глубокой ночью мы бежали по вспаханному полю. Мы бежали так быстро, как я, наверное, никогда не бегала. Франци, думаю, тоже. Позади нас зажигались яркие огни. Слышались крики. Выстрелы из пистолета. Но я знала каждую тропу. Каждый поворот. Каждый шаг. Даже несмотря на темноту. Я знала, где перейти ручей. Я знала единственные ворота на ячменном поле. Я ни разу не отпустила руку Франциски.
– У меня есть это воспоминание, – придушенно сказала Катя, едва не дрожа от слез. – Я помню.
Ромула тоже плакала. Она наклонилась вперед и обняла Катю.
– Ты спасла жизнь моей матери, – сказала Катя.
– А она спасла мою. Ты помнишь солдата?
Катя склонила голову. Покопалась в воспоминаниях. Воспоминаниях Франциски.
– Солдата? – Она нервно облизнула губы. – Да. – Воспоминание вернулось. – Да, помню.
– Нацисты выставили дозорных на каждом выезде из города, чтобы ловить беглецов, – сказала Ромула. – Мы перепрыгнули канаву, и увидели его. Немецкий солдат с ярким фонариком и винтовкой.
– Он что-то крикнул…
– «Halt!» Он крикнул, чтобы мы остановились. Я была так напугана и думала, мы умрем прямо здесь и сейчас.
– Он был старым, – вспомнила Катя. – У него были морщины на лице. – Она на мгновение задумалась. Воспоминание вернулось еще не до конца. – Он больше смахивал на чьего-то дедушку, чем на молодого штурмовика. У него дрожал подбородок. И руки тоже дрожали. Он что-то прошептал…
– «Бегите, идиотки». Вот что он прошептал. Мы пробежали мимо него, и он коснулся моей головы – просто дотронулся, – и я подумала, что это какой-то фокус. Подумала, что он выстрелит нам в спину. Но мы все равно побежали.
– Да, – сказала Катя. Франциска видела глаза солдата в свете его факела. Он был напуган не меньше их.
– Мы перешли на шаг, когда миновали шесть или семь полей, – продолжала Ромула, – и Франци отдала мне свои туфли. Они были слишком велики для меня, но мои ноги были все в крови; я не могла стоять. Когда мы добрались до Макотржасы, я спряталась в дровяном сарае рядом с квартирой тети Мариссы и вернула туфли твоей маме. Она поцеловала меня. «Береги себя», – сказала она. А потом снова надела туфли и исчезла в ночи. Больше я ее никогда не видела.
– Франциска вернулась в Прагу. Она там работала на комбикормовом заводе. – Катя видела это как на картинке в своей голове. – Она шла всю ночь. Она услышала о трагедии по радио через день или через два, вместе со всей страной. Гестапо привлекло к этому всеобщее внимание. Боже милостивый, как они гордились тем, что вырезали целую деревню и сравняли ее с землей. Ты можешь в это поверить? Они хотели, чтобы все знали, что это сделали они. Немцы думали, что Лидице помогло отставному правительству убить Гейдриха. Бог знает, что навело их на эту мысль. Они собрали всех мужчин деревни вместе и расстреляли их. Сто семьдесят три человека. Йозеф был среди них.
– Мой отец тоже.
– Мне ужасно жаль. – Катя наклонилась вперед и положила руку на запястье Ромулы. – Ты не знаешь, что случилось с детьми?
– Знаю. Они были
