Бабочка на штанге (Стальной волосок-3) - Владислав Крапивин

Ян Яныч обошел нас и толкнул еще одну дверь. Навстречу ударили солнечные лучи с золотыми пылинками. Мы оказались в обширной комнате. Здесь тоже пахло старыми книгами, и они тоже здесь были повсюду. А еще — фотографии. Большие, в рамках. Напротив двери, прямо на стеллаже, висел застекленный фотопортрет: большеглазый мальчишка с темной косой челкой и приоткрытым пухлым ртом. Лет мальчишке было примерно, как Саньчику. На черной матроске — пятиконечная звездочка (видно, что самодельная, с мятыми уголками).

Ян Яныч сказал у меня за спиной:

— Это и есть Леонид Васильич Арцеулов. А точней говоря — Лёнчик. В возрасте восьми с половиною лет… Вечность назад. Сталин еще был жив… А это вот опять же Леонид Васильевич, но уже в недавние времена…

Слева от портрета Лёнчика висела еще одна застекленная фотография, поменьше. На ней — старый человек с гладкой седой прической, с худыми лицом и какими-то нетерпеливыми глазами. Словно задал вопрос и недоволен молчанием собеседника…

«Видать, с характером был дяденька», — подумалось мне.

Кругом висело немало еще фотоснимков, разных карт и чертежей, пришпиленных к полкам. Я вертел головой. Чибис тихонько дышал рядом. И прижимал к поясу ладонь — наверно, удерживал в кармашке беспокойную рогатку. В солнечной тишине раздавалось отчетливое тиканье. Я пошарил глазами по книжному пространству и наконец увидел часы. Они стояли на тумбочке из красного дерева в простенке между стеллажами.

Наверно, старинные и редкие часы. «Ан-тик-ва-ри-ат…» Бронзовые. Два тонконогих, тонкошеих журавля держали в клювах кольца, на которых висел шар с фаянсовым циферблатом. Размером с крупное яблоко. От этого «яблока», от узорчатых медных стрелок и черных римских цифр и разлеталось негромкое щелканье.

Головы журавлей были с длинными хохолками (как у Чибиса), крылья с растопыренными перьями, а ноги с коленными шариками-суставами.

— Подождите-ка… — вдруг весело сказал Ян Яныч. — Возьмите-ка… — Он дернул с подставки большущий желтый глобус (тоже антиквариат?) и заставил нас ухватить его за бока. — Держите, вот так… Ну, просто чудо!

— Что? — опасливо сказал я.

Впалые щеки Яна Яныча золотились, как персиковая кожура.

— Вы — в точности, как эти две птахи с часами! Будто отражение! — Он отступила на два часа, выхватил мобильник, надавил кнопку фотоспуска. — Сделаю вам на память карточки…

Я не мог видеть нас обоих со стороны. Поэтому взглянул на Чибиса: правда ли «птица Чибис» похожа на журавля? Я был уверен, что он посмотрит на меня. Но он смотрел не на меня и не на Яна Яныча, а на часы. И вдруг улыбнулся журавлям и циферблату. Хорошо так, обрадовано (я еще не видел раньше, чтобы Чибис улыбался с такой открытостью).

Часы вздрогнули и тихонько заиграли. Не должны они были играть, не время! Стрелки показывали девятнадцать минут шестого. Но в часах ожили колокольчики. А мелодия… Ну, хотите верьте, хотите нет, а это была музыка того простенького вальса, которую играл на вчерашней выставке кукольный флейтист!

Ранней весной просыпается дом,

Тихо сосульки звенят за окном.

Солнечный свет —

Маме букет…

Я снова глянул на Чибиса. Он уже не улыбался. Он, видимо, был изумлен не меньше, чем я. Не удивился только Ян Яныч. Обрадовался:

— Смотрите-ка, отозвались!.. Они всегда отзываются на хорошую улыбку. Это их Леонид Васильич научил!.. Клим, а улыбнись теперь ты. Посмотрим, как они…

Но меня тормознула неловкость. И опасение.

— Нет… не получится, наверно. Они ведь почуют, что это по заказу… Лучше потом…

— Ну, потом так потом, — не теряя веселости, согласился Ян Яныч. Забрал у нас глобус, водрузил его на подставку с латунным обручем, сел верхом на резной шаткий стул. Глянул на нас как-то по-ребячьи.

— Значит, все правильно, да?

— Что «все правильно»? — сказал я с прежней неловкостью.

— Похоже, что вы не случайные люди. Недаром пришли сюда, а?.. Не жалеете?

Я не жалел. Неловкость растаяла. В самом деле, было так здорово! Словно дышали рядышком сказки Андерсена. И словно шевельнулось у меня внутри что-то вроде чибисовой рогатки. Я даже хотел сказать об этом. Но Чибис успел раньше, сказал за себя и за меня:

— Мы не жалеем. Наоборот. Здесь столько всего… Сразу и не разгадаешь.

Ян Янович живо закивал:

— В том то и дело. Даже я не могу разгадать всего, хотя это теперь мой дом… Думаю, что и сам Леонид Васильич не разбирался во всем полностью. Просто чуял. Так сказать, интуитивно… Сказал однажды: «На острие иглы может скопиться столько загадок, что не разместилось бы и на лётном поле…» Это когда мы как-то ночью рассуждали за бутылочкой «Ланселота» о непознаваемости мира…

Меня царапал вопрос. Он-то, возможно, был «познаваемым»:

— Ян Янович, а как он… Леонид Васильевич… сумел научить часы? Чтобы отзывались на улыбку…

— Ну, он многое что умел. Всякие вещи чувствовал, как живые… А что касается улыбок, то у него была целая философия… Если хотите, расскажу…

— Хотим! — сразу сказал Чибис. Опять за себя и за меня. Ну, а я, само собой, тоже хотел.

— Ладно. Думаю, полчаса у нас есть, Ли-Пун пока управится без меня… Усаживайтесь где-нибудь… «птицы-журавли»… Хотя бы вон в то кресло. Оно было любимое у Леонида Васильича… Впрочем, должен честно предупредить: он в нем и умер. Так что, если вы люди суеверные…

Я был изрядно суеверным, но кресла не испугался. У нас дома тоже было старое кресло, и мой дедушка тоже умер в нем, но я не думал ни о чем загробном, когда забирался в него с ногами. Наоборот, казалось даже, что я вступаю в «душевный контакт» с дедом, которого никогда не видел, но о котором слышал много рассказов…

Чибис тоже не боялся. Мы сбросили кроссовки и с двух сторон прыгнули в глубокое кресло, обитое зеленым велюром. Привалились к высокой спинке и друг к другу и перебросили через подлокотники, наружу, по одной ноге — я левую, Чибис правую. Постукали по креслу пятками. Оно располагало «чувствовать себя, как дома». Потертая обшивка пахла старым ковром и щекотала ноги. Уютно так… Но это мне уютно, а Чибис-то жутко боится щекотки, вспомнил я! Но Чибис вел себя спокойно, улыбчиво жмурился. Значит, он боялся лишь человечьих пальцев, а не мебельного ворса…

Ян Яныч сказал со своего стула:

— Сперва об Арцеулове… о нашем, о Леониде Васильиче. Есть такое выражение — «человек нелегкой судьбы». Для него — самое подходящее. Какие только фокусы с ним жизнь не выкидывала! Но об этом как-нибудь потом. Главное, что интереса к этой жизни он все равно не терял. С ребятами возился, модели конструировал, получал за них множество всяких призов… Вон, дипломы повсюду развешены… Пацанам, которые подрастали, а определиться в жизни не могли, помогал, чем мог… Кстати, дважды был женат, у него дочь в Америке и сын в Петербурге. И внуки. А на похоронах никто не появился. Дочь вообще не собралась («Это же такие деньги!»), а сын прилетел, но уже позднее… Наследство его никто требовать не стал. Кому нужна эта развалюха, которую со дня на день собирались снести. А другого добра не осталось, только книги и архивы. Книги он собирал всю жизнь, да кому они интересны теперь?.. Андрей, сын Арцеулова, сказал: «Ян, отец правильно завещал все это тебе. Ты был его друг, а из меня вышел непутевый сын…» Я говорю: «Что ты, Андрюша, он про тебя столько вспоминал, гордился, что ты штурман…» Андрей заплакал даже. Да сколько ни плачь, ничего уже не поправишь…

— А он морской штурман или авиационный? — спросил я, чтобы дать Яну Янычу передышку. Потому что мне почудилось, будто голос его стал каким-то шершавым.

— Морской, — сказал Ян Янович и кашлянул. — Ну ладно. Это так, вступление… А философия у нашего Арцеулова была такая, что мол со времен создания мира борются на свете добро и зло, а толку никакого нет…

«Что нового в такой философии?» — мелькнуло у меня.

— Потому что иногда трудно разобраться: где что? — вмешался Чибис. — Добро иногда оборачивается злом и наоборот… Нам про это отец Борис на занятиях говорил. Надо, мол, учиться отличать одно от другого, разбираться правильно…

— А поди разберись, — хмыкнул Ян Яныч. — Палестинцы ракетами раздолбают в Израиле какой-нибудь кибуц и считают, что это добро. Израильтяне же полагают, что добро, когда пожгут палестинские кварталы. Каждый считает, что он прав, и в этой самой правоте видит торжество добра… Или вот пример! Леонид Васильич незадолго до смерти мне рассказывал.

«Смотрю, — говорит, — недавно передачу про каких-то иностранных охотников. Они рассказывают, что охота у них теперь гуманная. Стреляют не из ружей, а из луков, как в старину. Мол, у зверя больше шансов спастись… И показывают свое оружие. А это уже не обычный лук, а по виду что-то вроде небольшого велосипеда. Колеса там для натягивания тетивы, приспособления всякие. И точность такая, что за сотню метров можно попасть стрелой в их английский пенни или там австрийский шиллинг… А потом сцена охоты. Все по закону, разрешение получено в государственной конторе… Стрела — точнехонько в бок пятнистого оленя. И все это показывают в натуре. Как лежит он, бедняга, вздрагивает, глаза уже под пленкой… С точки зрения лучника это — добро. А с точки зрения оленя?..