Том 4. Лунные муравьи - Зинаида Гиппиус

Анна Марковна слушает, Вадим говорит. Он любит говорить. В нем есть остроумие, он слушает себя; рассуждает и рассказывает, не торопясь, не увлекаясь. Анна Марковна иногда дает реплики. Дьяконица одобрительно качает головой.

Через столовую, шурша юбками и покачиваясь на бедрах, босая, проходит иногда Клеопатра.

Дьяконица позвала ее.

– Клепа, снимай со стола.

Ловкая, кокетливая девка схватила самовар, унесла; потом вернулась и стала быстро убирать чашки, не гремя посудой. И все уходила, и все приходила, молча, с полуопущенными смешливыми глазами.

Вадим чуть повел на нее взор.

С грозой или без грозы – такие вечера повторялись, были похожи один на другой, как две капли воды. Разговаривал Вадим, слушала Анна Марковна, проходила молча Клеопатра. Молча глядел на нее Вадим. Он знал ее давно. Это была девка их же села, взятая к Анне Марковне на лето.

Вадим знал всех девушек из Гусиного Поля. По осеням случалось ему и на посиделках бывать.

Место низкое, болотистое, – и все оно парное после жаркой грозы.

Вадим идет по размытой дороге. Смеркается. На высокие сапоги липнет грязь. Вадим одет в рубаху и поддевку, только фуражка студенческая.

От придорожного молодняка пахнет остро, пронзительно. Не поймешь – жизнью или смертью. Прелым листом ли, размокшим, разлагающимся, – или новой травой. На пустырях колдобины, полные серой воды, круглые, как котлы, и курятся паром. Точно ведьмы варят себе холодные щи из болотной капусты.

«Завтра до полден пойду к Ефрему Иванову, – думает Вадим. – Делать так делать, тянуть нечего».

Вадим накануне серьезного решения. Он его обдумывает не первый год, но нынче все как-то сразу так сложилось, что медлить нечего. Все ясно. Было решение умственное, а теперь вдруг захотелось его исполнить, просто захотелось. И Вадим радуется.

Миновал село, поднял в свой домик. Сквозь кусты видно, что у Анны Марковны уже огонек.

В столовой нынче Вадим молчалив. Анна Марковна удивляется.

У Анны Марковны нет никакого материнства к Вадиму: она старая дева, и будь ей не шестьдесят четыре, а хоть сорок лет, ее благоговение непременно было бы влюбленностью. Теперь же Вадим для нее просто светлая звездочка, гений и оракул.

– Вадичка, а не почитаешь ли нам нынче чего-нибудь, а? Из новых, что ли?

Но Вадим не хочет. Он задумчив. Со стола убрали, пора уходить, но он еще не уходит.

– Как ты опять поправился, загорел. В Петербурге совсем жизнь не по тебе.

– Да-а… – рассеянно протянул Вадим, не слушая. И вдруг прибавил:

– Вы же знаете, Анна Марковна, мои мысли. Я – не интеллигент и не барин. Вернее – я хочу быть тем, чем сейчас должен стать интеллигент. Я хочу войти наконец в жизнь, в русскую жизнь, органически.

Анна Марковна уже много раз слышала это. Но сейчас тон у Вадима был серьезный, взволнованный. И она повернулась в кресле, ждала. Дьяконица равнодушно щелкала спицами.

– Органически, понимаете? – продолжал Вадим. – Вне народа в России нет жизни. Но мне противно интеллигентское народничество, это сентиментальное старое хождение в народ с каким-то поучениями и наблюдениями. Противно мне также и толстовское помещичье опрощение. Все это не то. Я хочу найти связь интересов, понимаете? А для этого нужна органическая связь; она есть, есть, ее вскрыть надо!

Вадим даже поднялся с места. Анна Марковна глядела на него с восхищением.

– Это долгий и нелегкий путь, – сказал Вадим, опять садясь и успокаиваясь. – Но первые шаги ясны. Университет я пока оставлю, имение не продам еще, но женюсь и поселюсь на селе.

– Женишься?

– Да, на крестьянской девке. Приму тот быт, который есть, приму в себя, понимаете, чтобы изнутри, если надо, расширять его рамки, чтобы войти, а не подойти со стороны, чтобы…

Анна Марковна всплеснула руками.

– Вадичка! Дорогой! Ах, как хорошо! Ах, как я тебя понимаю!

Но дьяконица была другого мнения. Она по-просту огорчилась.

– Я, конечно, многого не понимаю, Вадим Иванович, а только это обидно. На какой это девке жениться? В таких цветущих годах – на крестьянской девке! И что это у вас за пристрастие, чтобы мужиком делаться? Навидались, кажется, наших мужиков. Они и сами-то себе в тягость, и сами-то в город глядят, а тут неволя, подумаешь! Жалость это одна!

Анна Марковна рассердилась.

– Не понимаешь, так и молчи! Это идея, а ты с глупыми соображениями. Мещанство какое!

– Быть может, идея и неверна, – скромно сказал Вадим, – но мне-то она кажется верной, и потому я от нее отступить не могу.

Но дьяконица не унялась.

– И какая такая вам девка понравилась? Они все рады хвостами перед барином вертеть. Избалованный народишка. Ну и понравилась, да где же это видано – жениться?

Обыкновенно Вадим на дьяконицу обращал очень малое, добродушное внимание. А потому сама Ефросинья Степановна изумилась его внезапной злобе.

– Что вы городите? – крикнул он. – Разве я говорил вам, что мне кто-нибудь понравился? Я о принципе говорил, а вы черт знает куда метнули. Но, конечно, я не теоретически женюсь и жену свою буду любить, буду, буду!

– Вадечка, успокойся! – молила Анна Марковна. – Тебя вполне понимают. Бог да благословит твой путь! А стоит ли обращать внимание на Фросю? Она человек необразованный.

Дьяконица дрожащими руками складывала вязанье и шмыгала носом, готовая заплакать.

– Конечно, что ж, я и не говорю, я человек простой, а только, Вадим Иванович, так я вас уважала, так уважала, и вдруг вы…

Вадим уже успокоился, встал, махнул рукой и надел фуражку.

Дьяконица тоже замолкла.

– Кто там? Клепа! Клепка! Дверь за барином замкни, – крикнула Анна Марковна.

Откуда-то вынырнувшая Клеопатра живо, шлепая босыми ногами и виляя бедрами, кинулась в сени за Вадимом. Он был уже далеко.

На селе имелась, в новой пристройке, лавка. Лавочник Ефрем Иванов считался мужиком богатым и крепким, но богатством не кичился, тем более что и вообще Гусиное Поле – село не бедное. Говорили, конечно, что он мужик жадный, одного работника и того не весь год держит, – ну, да про кого не говорят?

В избе у него Мавра, жена, баба еще не старая, худая и тихая, да сноха молодая с ребеночком: сын в Питере приказчиком в чайном магазине, ловко пошел, рублей до шестидесяти получает. А приедет – так посмотреть любо: пиджак новый, шляпа… Старик тужит, что рано женил его. Баба-то ему не под стать. Ну, да авось справится, – к себе ее выпишет, обломает.

Дочь Клеопатру (этакое имя поп дал!) давно уже Ефрем замуж метит, да больно разборчива. А бойка; пора замуж от греха. За Петрушку Лаптевав выдать бы ее; парень ловкий, не хуже сына Ильи. Артельщиком был, важно домой привез, а теперь, гляди, еще лучше место у него на примете. Клепка бы ему как раз, да что-то он не очень. Пожалуй, петербургскую выищет.

В тесной лавке темновато, пахнет кожей, ситцем каленым, леденцами, бубликами, мокрым полом и веревками. На дворе сыро, дождичек накрапывает.

– А-а, наше вам! – подавая через прилавок руку Вадиму, сказал Ефрем Иванов. – Как живете-можете? Давненько чайком вас хозяйка моя не паивала! Сейчас она у меня живо самоварчик наставит. А вам из товару нашего чего не занадобилось ли?

– Да нет… Я, Ефрем Иванов, к тебе по делу. Словечка на два.

Вадим говорил всем знакомым мужикам «ты», а они ему «вы». Размышляя, он решал, что это неправильно, но привычка была сильна и у них, и у него; ничего нельзя было поделать.

Вадим волновался и злился на себя, что волнуется. Ему казалось, что он уже сделал что-то не так; что надо было как-то иначе приняться; но поздно останавливаться.

Впрочем, он скоро успокоился, усевшись на единственный соломенный стул в этой лавке, такой привычной, и глядя в бородатое лицо Ефрема, такое знакомое.

– Что ж, пожалуйте, – говорил Ефрем. – Чем служить могу, – прибавил он тонко. – А то лучше в избу все же зашли бы.

– Нет, уж потом. Вот что, Ефрем. Я с тобой без долгих околичностей говорит буду. Мы не первый год знакомы.

– Да уж, слава тебе, Господи! Еще вот каким вас видали! Чего уж еще. Кажется, люди знакомые.

– Ну, так вот. Ты меня знаешь, я здешний. Потому и буду говорить прямо. Я, Ефрем, думаю в Петербурге пока не жить, а переселюсь сюда совсем. И хочу я жениться. Пришел к тебе просить, не выдашь ли за меня Клеопатру?

Ефрем считал, что умный человек не должен ничему удивляться. А потому спросил только, прищуриваясь:

– То есть это как?

– Что как? Я хочу на твоей дочери жениться, на Клеопатре. Буду жить с ней здесь.

– На даче? Али в доме?

– Да нет, на селе. Это все можно потом обстоятельно решить, вместе обдумаем, – прибавил он чуть-чуть нетерпеливо. – Если ты согласен, тогда и поговорим.

Ефрем помолчал.

– То есть Клепку вы за себя хотите взять?