Зарево - Елена Старыгина

Новый порыв ветра уронил с подоконника цветочный горшок, вдребезги разбив его и разбросав по полу землю. Кирилл прислушался к биению в груди и не услышал его. Он обвел взглядом келью, задержал взор на Варином фото, посмотрел через распахнутое окно на черные силуэты деревьев, на мерцающие звезды и вдруг явственно различил трепетный, до боли знакомый голос:

- Костюшка, поди ко мне. Люблю... Помнишь, дождь и мы, и зеленая ветка... Ты держал меня за руку, а потом... Поцелуй меня, Костюшка, как тогда...

Кирилл плотно сжал губы, потом открыл рот, чтобы ответить кому-то, видимому только ему, набрал полную грудь воздуха и... медленно-медленно осел на пол. Он в последний раз взглянул на лик великомученицы Варвары, улыбнулся виновато и закрыл глаза. Навсегда.

Святые скорбно глядели из своего угла на неподвижного человека в черном одеянии. Раскачивались белые занавеси, стонали на ветру деревья - все было, как мгновения назад, лишь шепот Кирилла больше не нарушал тишину.

Звезды постепенно угасли одна за другой, и ночь воедино слилась с зарождающимся утром, которое распластало в полнеба багряно-огненный восход.

Его нашли несколько часов спустя. Монах, проходивший мимо игуменской кельи и заглянувший в нее, увидел на полу скрюченное тело игумена Кирилла.

- Брат, - тихонько окликнул он, - брат.

Не услышав ответа, монах подошел к Кириллу, нагнулся над ним и взял в свои ладони остывшие уже руки, сжимавшие старый пожелтевший листок: "Я плачу и пишу тебе в последний раз", - прыгали на листке неровные буквы.

- Спи, брат, - перекрестился монах. - Единственное место, где мы обретаем душевный покой, там, - поднял он кверху печальные глаза. - Спи, брат

Глава 15

"Со времени образования советских республик государства мира разбились на два лагеря: на лагерь социализма и на лагерь капитализма. В лагере капитализма мы имеем империалистические войны, национальную рознь, угнетение, колониальное рабство и шовинизм. В лагере Советов, в лагере социализма, мы имеем, наоборот, взаимное доверие, национальное равенство, мирное сожительство и братское сотрудничество народов..."

И.В.Сталин.

"Десятый Всероссийский съезд советов"

Новый год начался непутево. Едва лишь стрелка дернулась в сторону тридцать восьмого, тотчас погасла "лампочка Ильича".

Шумное застолье сначала затихло, потом раздался женский веселый визг и звон разбитого стекла.

- Вот вам и с новым годом, - засмеялась Варвара. - Ну-ка, сын, запали свечку, - сказала в темноту женщина.

- С новым годом, бабоньки! С новым годом, мужики! - громко закричала сидевшая рядом с Варварой соседка Галка Крикун, сполна старавшаяся оправдать свою фамилию.

- Вот, мать твою, - хлопнул по столу кулаком изрядно подвыпивший Степан. - И сегодня настроение испортить надо!

- Да, брось, отец, - веселилась Варя, - так даже новогоднее будет. А-а,

вот Костик уже и свечку несет.

Не по годам широкоплечий сын, еле протиснувшись в дверной проем, ступил в комнату, где гуляло застолье, сжимая в крепкой ладони длинную белую свечу. Веселое рыжее пламя слабо осветило полную гостей комнату, роняя на стену уродливые тени.

- С новым годом, с новым годом! - понеслось со всех сторон, забренчали сдвигаемые стаканы и застучали в полутьме ложки.

С шумом отодвинув стул и одернув ладно сидящую на нем гимнастерку, над столом поднялся Галкин муж, Артемий Крикун, бывший красногвардейский командир, а ныне занимающий какую-то солидную должность, мужик-здоровяк, вечный балагур и бабник. Он давненько похаживал вокруг Варвары, сладостно щуря глаза при виде ладной плотной фигуры женщины, делая ей сальные намеки. Вот и сейчас, вставая во весь свой богатырский рост, он умышленно сначала оперся о круглое Варино колено, а потом крепко прижался к ее плечу. Варя неодобрительно глянула на Артемия и придвинулась ближе к хмельному Степану.

- От ты, черт возьми, славненько как, - хохотнул Артемий, - в темноте, как говорится, не в обиде. - Ха-ха-ха, - загоготал он над своей остротой. Так что, за новый год, за батьку Сталина пить будем! За Сталина только стоя! Да здравствует новый тридцать восьмой год, первый год третьей сталинской пятилетки! Ура! - и гости, двигая стульями, начали охотно подниматься, приговаривая "за Сталина надо, как же, святое дело".

- Степка, а ты чего не встаешь? Я говорю, за Сталина только стоя пить надо, - грозно повторил Артемий.

Степана словно резануло. Он снова хлопнул по столу и выкрикнул:

- Чего ты, Артемий, бачишь? За Сталина говоришь? А вот кукиш с маслом, а не за Сталина, - Степан сделал из пальцев фигуру и потряс ею в воздухе. Я что-то не понимаю, с какой такой стати пить за него? Я что-то не вижу светлых деньков. Да каких там светлых деньков... Просвета я не вижу! Ау-у, где он?

- Перестань, Степан. Ты что, плохо живешь? - дернула мужа за штанину Варвара. - Одумайся, что говоришь.

За столом зашикали и укоризненно закачали головами:

- Ты бы поостерегся, Степа.

-Не-ет, погодите, интересная пельмень получается, - Артемий перегнулся через Варвару к раскрасневшемуся то ли от жары, стоявшей в комнате, то ли от выпитого, Варвариному мужу. - Погодь, голубь сизый, я не понял тебя. Ты что, кровь в семнадцатом не проливал? У тебя что, в свое время белая сволочь родственничков не порешила? Али ты при Николашке мед ложками хлебал?А-а? Голубь сизый, объясни мне, дураку плешивому, - взъерошил Артемий свою черную, слегка с проседью шевелюру и снова загоготал, но теперь уже каким-то угрожающим смехом.

Степан налил себе до краев, выпил с придыханием, закашлялся и закричал, брызгая слюной:

-А ты что, сейчас медом объедаешься? Да я, если хочешь знать, да я..., - и замолчал, вяло махнув рукой.

Лампочка неуверенно замигала, вспыхнув неярким мерцающим светом.

- О-о, да будет свет! - весело оживились гости, радуясь возможности прервать неприятный спор. - Бросьте вы собачиться, Новый год, Степан, праздник!

Степан сделался совсем пьяным. Он что-то бормотал под нос, бил себя по колену, мотал головой и время от времени грозил кому-то пальцем.

- Пойдем-ка спать, отец, - поднял за подмышки Степана Костя, - совсем ты скис, батя.

Сын увел отца в соседнюю комнату и, сдернув с него штаны и расстегнув ворот рубахи, уложил на кровать.

- А про Сталина ты зря, батя. Сталин - мужик стоящий, - склонился

парнишка над спящим уже отцом.

Варвара вышла на веранду и прислонилась лбом к подернутому от

морозца вычурным рисунком окну. Тотчас, от прикосновения теплого, рисунок потемнел, и корявые разводы обезобразили его замысловатые узоры.

Степан беспокоил и раздражал Варвару. Злило даже не то вечное его недовольство жизнью, ее пугало, что последнее время он стал частенько приходить с работы под изрядным хмельком. На следующий день Степан, правда, клялся и божился, что больше в рот не возьмет хмельного, но наступал новый вечер, и все повторялось сначала. Нет, скандалить он не скандалил, но что-то угнетало его, и вечерами напролет он сидел у стола, уронив на заскорузлые, черные от работы руки голову и молчал тягостным своим молчанием.

Иногда Варваре казалось, что она сама повинна в том, что Степан так сильно изменился. Первые их годы совместной жизни, голодные и страшные, как, впрочем, и у всех, хотя и сопровождались периодическими стычками, по большей части со стороны Варвары, можно все же было назвать счастливыми и полными любви. Долгое время Варвару угнетало чувство незатухающей вины перед теми, кого она предала, как ей казалось, в самое трудное время, но постепенно она свыклась с этим чувством и перестала срывать на Степане свое недовольство.

Новый срыв произошел, когда соседка по секрету шепнула ей, что приходил человек в штатском, в широкополой шляпе, выспрашивал и выпытывал все о Варваре, Степане, интересовался, часто ли они получают письма из-за границы, о чем им пишут, и сам аккуратно записывал все в толстенный блокнот. Потом, на прощание, сунув в карман соседке липкую карамельку, попросил рассказывать ему все о Варе и ее семье. "Надо быть покладистыми, уважать Советскую власть, и тогда неприятностей ждать будет неоткуда. И семья будет цела", сказал он уже на пороге и подмигнул двусмысленно.

Варя проплакала тогда ночь напролет. Ей рисовалось, как человек в штатском врывается в дом и, заломив Степану и сыну руки за спину, уводит их в черный дверной проем.

Наутро Варвара торопливо, обливаясь слезами, нацарапала отцу письмо, в котором просила больше ей не писать. С этого момента она окончательно потеряла покой.

Ночами, не сомкнув глаз, Варя без конца думала о своем несмываемом грехе - отказе от самого дорогого человека, человека, который дал ей жизнь и взрастил ее. Ворочаясь с боку на бок, Варвара прокручивала мысленно всю свою жизнь, вспоминала, как тогда, июльским заплаканным днем двадцать первого года, она, совсем еще юная девчонка, встретив смешного белобрысого и лопоухого солдата, по уши влюбилась в него. Вспоминала их жаркую и в то же время полную горечи ночь, после которой Варя решила не уезжать с родными из России. Она очень сильно любила Степана. Почему же теперь холод снедает изнутри ее душу? Неужели никогда не сможет замолить она своего греха, и он, этот грех, будет терзать ее всю жизнь? А ведь, в сущности-то, Степан страдает несправедливо от ее постоянных упреков и недомолвок. Тогда, четырнадцать с лишним лет назад, не он увел ее от отца, она сама пришла к нему... Умом Варвара все понимала, но сердце, не переставая, жгла обида.