Иванов, Петров, Сидоров - Сергей Гужвин

Но это рассказывается долго, а на самом деле, бросок гранаты, взрыв, полыхнуло огнём, а потом танк взорвался, сдетонировали боеприпасы, и башня по широкой дуге улетела в лес.

А первый танк, как ни в чем не бывало, аккуратно расстрелял артиллерийские расчеты, и начал самозабвенно поливать лес из пулемёта. И третий танк туда же, в лес, из пушки и пулемётов.

С одним танком повезло, а с этими монстрами как справиться? У них по кругу броня 15мм. Попробуй, проковыряй! Артиллерийские снаряды должны были пробить, а не пробили. Или планида сегодня у этого танка была такая, счастливая, или руки у рабочего, который эти снаряды на заводе точил, не из того места росли.

Одновременно с нашей артиллерией вступила в бой пулемётная рота. Ротные пулемёты исхлестали "Ганомаги" очередями, заставив остановиться. Попытавшиеся высунуться над бортами пулеметчики были сметены мгновенно. А потом вступили в дело пулемёты крупного калибра. Три 12.7-мм ДШК аккуратно прострочили БТРы вдоль бортов и… и всё. Оба борта навылет. Не будем заглядывать через дырявые борта в кузова, зрелище не для слабонервных. А потом перенесли огонь на танки. Пуля ДШК, размером с указательный палец взрослого человека пробивает 15-мм стальную броню высокой твёрдости на расстоянии… 500 метров. А тут… вон, ребята из 1 роты, гранатой докинули.

Сидоров смотрел во все глаза, и всё равно не успевал всё заметить, и от этого немного сердился. Получалось, так, как он и хотел, адреналин и всё такое… Он расстрелял из автомата один диск, вставил второй. Немцы всё-таки из "Ганомагов" просочились на волю, и теперь огрызались из подлеска. ДШК покончили с оставшимися двумя танками быстро и аккуратно. Панцеры даже не загорелись. Просто, перестали стрелять и шевелиться.

Подопригора поднял людей. Нет, не в атаку. На кого там, в атаку бегать? На зачистку. Из кустиков ещё постреливали.

Вокруг начали вставать бойцы, потерь почти не было. Сидоров тоже поднялся и подумал, что в "той" истории этот батальон, не предупреждённый и не остановленный вовремя, на полной скорости выехал к Слониму, прямо перед танками фон Арнима, и был расстрелян за несколько минут. Об оставшихся в живых сведений не было.

Алексей поднялся по насыпи на шоссе и очень удивился, увидев вместо асфальта просёлочную дорогу, покрытую толстым слоем пыли. Он, маленький, пятилетний, не старше, идёт по этому просёлку, и босые ноги зарываются в пыль по самые щиколотки. Это приятно ощущать, тёплую, мягкую пыль, которая почему-то очень горячая, и он бежит к полоске тени, от телеграфного столба, наискосок пересекающую дорогу. В тени ногам немного легче, но Солнце за спиной горит совсем нестерпимо и он бежит дальше, к следующей полоске тени. И вдруг там, в конце дороги, он увидел свою маму, живую, совсем молодую, такую, какой она была, когда её Алешке было пять лет. Мама стояла в летнем белом сарафане, она улыбалась Алёше и призывно махала ему рукой. Алексей побежал со всех ног к маме, боясь, что она исчезнет, или уйдет, не дождавшись его. Но мама его дождалась, она присела, оправив платье, и распахнула руки, и маленький Алёшка влетел в её объятия, узнав родной запах, задохнувшись от счастья, и теряя сознание, выдохнув: — Успел!

Когда сознание убитой копии погасло, и связь оборвалась, Сидоров ещё долго смотрел в монитор, наблюдая как над "ним" стояли с каменными лицами пограничники и Подопригора. Полковник Сидоров был убит прямо в сердце практически последним выстрелом из леса.

Потом солдаты откопали братскую могилу и похоронили всех вместе, и его, и артиллеристов, и ещё троих из первой роты. Потом, походя, без душевных терзаний, расстреляли десяток пленных. Некогда было терзаться. Потом нагрузились оружием, построились, и Подопригора повёл их в лес. Великая Отечественная война только началась.

Глава 7

Гордино

Купидон целился в левый глаз. Петров закрыл левый глаз и открыл правый. Купидон начал целиться в правый глаз. Купидон был толстенький и похож на молодого кабанчика, которого съели позавчера, только голова была прям, как на октябрятском значке. Такой же херувимчик. Только наглый и бессовестный. Целился во всякого, кто на него смотрел, а из одежды имел только лук с золотой стрелой. Это был ближний купидон, над самой кроватью. На потолке их красовалось четыре, по одному на каждый угол, но этот, ближний, казался самым наглым.

Петров закрыл глаза, чтобы не видеть эту срамоту, и понежился на перине: — Хорошо-то как!

Какое блаженство, валяться на мягкой перине, проснувшись не от трезвона будильника, и не от звонка мобильника, а просто потому, что выспался.

Три дня Иванов таскал их по усадьбе и окрестностям Гордино. И, ладно бы возил на машине, или в карете, в конце концов, так нет, верхом на лошадях. Скажем честно, Петров чувствовал себя на лошади, не очень уверенно. Не то, что Сидоров. Этот гарцевал и улыбался. Александр тоже улыбался. Ага, первый день. А на второй… Болели ноги, руки, спина, копчик, проще было перечислить, что не болело. Иванов сжалился, и второй день они ездили в бричке. Третий день снова верхом, и странное дело, было уже не так больно. А сегодня утром, так и совсем здорово.

Копии проявились в окрестностях усадьбы Гордино ранним утром. Иванов рассудил, что хоть в Москве и был вечер, Петров и Сидоров встали после ночных бдений поздно, и были отдохнувшие.

Он встречал их на бричке, в небольшой лощинке, на полпути от имения к станции Вязьма. Дождавшись того, что проявляемые ожили, и завертели головами, оглядываясь, он замахал им руками и закричал: — Сюда скорей!

Друзья в ускоренном темпе преодолели два десятка метров по скошенному полю и забрались в бричку. Иванов щёлкнул вожжами, лошадь дёрнула, пассажиры попадали на мягкие кожаные сидения, и экипаж бодро покатил по просёлочной дороге, почти ровной, между желтых полей с торчащей жесткой стернёй.

Не мудрствуя лукаво, Николай решил легализовать друзей таким нехитрым способом. Привезти якобы, с московского поезда. Через Вязьму проходил поезд Москва – Смоленск. Проявить прямо в доме – это вызвать недоумение среди дворни – откель, мол, взялись сии господа. А так, все увидят приезд, и вопросов не будет.

Между тем, быстрая езда (какой же русский её не любит), простор (поля до горизонта), энергетика лошади (это не объяснишь словами, запах мускулистого тела и исходящую от него силу, почувствовать нужно), упругий ветер в лицо, привели друзей в восторженное состояние.

Сидоров вскочил на ноги, и еле удерживая равновесие в подпрыгивающей коляске, расправил руки, как крылья, по ветру и запел – закричал:

Ты лети с дороги, птица!Зверь, с дороги уходи!Видишь, облако клубится!Кони мчатся впереди!

Уже на второй строчке Иванов и Сидоров начали хохотать, а потом все вместе подхватили припев:

Эх, тачанка, ростовчанка,Наша гордость и краса,Пулеметная тачанка,Все четыре колеса!

До усадьбы домчали за четверть часа. С дороги, ведущей в село Гордино, свернули налево, на подъездную дорогу, ровную и ухоженную, и мимо выстроенных рядами плодовых деревьев, покатили к мелькающим в просветах постройкам. Главный дом был такой же, как его видели там, в другой жизни. Помпезный и музейный. Только вблизи уже видны были деяния времени, прошедшего после ремонта. Забрызганный грязью во время дождя цоколь, оббитый угол, не иначе, как телегами, да рядом с входом была устроена коновязь, и стояли несколько фыркающих лошадей. Очень красивых, как отметил про себя Петров.

К подъёзжающей бричке кинулся мужичок в камуфляже и такой же, форменной кепке. Подхватив лошадь под уздцы, он укоризненно сказал Иванову:

— Что ж вы меня не разбудили, ваше благородие, зачем вам самим утруждаться?

Иванов кинул ему вожжи и ответил: — Да какие труды, Сява? На станцию смотался, друзей привёз. Вот, прошу, любить и жаловать, Александр Артемьевич и Алексей Вячеславович. А это Савелий, бодигард мой и вообще, незаменимый человек.

Александр и Алексей рассеяно тому кивнули, вертя головами и осматриваясь, а Сява, то есть Савелий, встал во фрунт и громко представился: — Сто семьдесят пятого Батуринского полка фельдфебель Савелий Казаков.

Савелий был усат, краснощёк, и серьёзен от собственной значимости.

Сидоров улыбнулся: — Вольно, фельдмаршал, не напрягайся, мы все в запасе, будь проще.

— Есть быть проще! — отозвался Сява, а Петров хмыкнул: — Неужели Лужков собственный полк заимел?

Иванов повёл их в свой замок, по пути рассказывая, показывая и отвечая на вопросы.

В вестибюле за простым конторским столом сидел парень, худощавый, такой же пятнистый, который, увидев входящих, встал, но ничего не сказал, а только "ел глазами" Иванова. Понятно, охрана.

Половину вестибюля занимала помпезная мраморная лестница, ведущая на второй этаж, в стиле барокко или рококо. Во всяком случае, у Петрова только эти слова всплыли из подкорки. Хотя, возможно, они всплыли не потому, что лестница принадлежала к этим стилям, а потому, что Петров только эти стили и знал, а может и не знал стили, а только слова эти слышал. Но, по любому, было красиво.