Как далеко до завтрашнего дня… Свободные размышления 1917–1993. Вехи-2000. Заметки о русской интеллигенции кануна нового века - Никита Моисеев

И верно, как мне стало известно, его демобилизовали в сорок седьмом: к летной работе негоден! И уехал товарищ подполковник с четырьмя боевыми орденами Красного Знамени к себе на Украину. Работал, кажется, трактористом; рассказывали, что спился. А потом то ли замерз, то ли утонул. Вот так и кончилась жизнь лихого боевого летчика, доброго и душевного, бесконечно смелого человека…

Я слушал его мрачные слова, столь контрастирующие с моим настроением, и у меня закрадывались сомнения: а может быть, и верно – рассвета нет и не будет? А если и будет, то – ох, как нескоро! После ухода Ивана я уже совсем по-другому смотрел на цветущую вишню в моем окне.

К моей «медице» я больше не приставал, и она, естественно, утратила ко мне всякий интерес.

Осень сорок пятого

Тяжелые предчувствия и ожидания новых бед были уделом не только моего подполковника. Тем более, что кое-что начало сбываться. В преддверии демобилизации загрустил и Елисеев. Его серьезно беспокоили известия из рязанской деревни.

Осень сорок пятого нас застала в селе Туношное, или Тунашная, как его называли местные жители. Оно расположено на берегу Волги между Ярославлем и Костромой. Там был старый военный аэродром, куда и переехала наша дивизия, теперь уже четвертая гвардейская бомбардировочная дивизия генерала Сандалова. Мы переучивались. Была поставлена задача: в предельно короткий срок освоить новые бомбардировщики ТУ-2, а затем лететь на Дальний Восток. Переучивание шло быстро, у нас был первоклассный и летный, и технический состав, но поставки техники задерживались. И осенью, когда полки дивизии оказались полностью укомплектованными, на Дальнем Востоке, на наше счастье, мы были уже не нужны: война с Японией стала историей и о ней начали забывать.

Мы с Елисеевым поселились в самой крайней избе, поближе к аэродрому. Деревня, некогда богатое село, производила тягостное впечатление. Было видно, как ей недостает умелых мужских рук. За годы войны все кругом пришло в упадок. Избы покосились, скотины почти не было. Нас приняла «на постой» немолодая больная женщина. Ее муж погиб на фронте. Она ждала возвращения двух сыновей – они были призыва сорок четвертого и, кажется, остались живы. Елисеев все время старался помочь ей по хозяйству. Все свободное время что-то чинил, колол на зиму дрова.

В один из дождливых осенних дней я написал себе на память об этой деревне такие стихи:

Вот она – деревня без улицыИ дома – шалаши.Вон церковь старая сутулитсяНад прудом.Кругом ни души…Дома, закрытые прочноНеизвестно против кого.А у крыльца моего,Словно нарочно,Лужа глубиною в аршин –Горе груженых машин.И почти уж забылось, что есть домаС теплой уборной, с ванной и светом,С книжною полкой, где папа ДюмаУлегся на Блока стотомным атлетом.

Вот и сейчас закрываю глаза и снова вижу эту россыпь почерневших изб, Богом забытую полуразрушенную церковь над прудом, бедность и скорбь людскую. А ведь было богатое когда-то село. Торговое: на Волге и на дороге Ярославль – Кострома. И жили в нем мужики самостоятельные – волгари, этим все сказано.

В тот день шел мелкий дождик. Под вечер я пришел из штаба полка. Елисеев сидел у окна и невесело смотрел на капли, которые бежали по стеклу. На столе лежало письмо. Елисеев так задумался, что не обратил внимания на мой приход.

«Что загрустил, Елисеич? Домой хочется?» – «Ох, как хочется, сынок». Потом вдруг опомнился, вскочил: «Извините, товарищ капитан».

И он рассказал мне, о чем было письмо из дому: безрукого Акима, что в сорок четвертом с войны вернулся, забрали. Он – год как был в председателях. Честный мужик, непьющий. Не о себе, а больше о людях думает. Вот картошку не дал вывезти. Оттого и забрали. «А теперь? – Елисеев помолчал, вздохнул: «Нет теперь ни Акима, ни картошки. Опять эти все начнут под чистую забирать. Как жить будем?»

Через неделю наш полк улетел в Прибалтику, а Елисеева как солдата старшего возраста, демобилизовали, и он уехал на свою Рязанщину. Я дал ему адрес мачехи. Просил написать, как устроится. Но никогда никаких писем от него не получал. Может быть, он потерял мой адрес. А может быть, и его постигла судьба однорукого Акима. Ведь он тоже был человек честный и бескомпромиссный.

Волга

Недобрые предчувствия и грустные разговоры, которые нет-нет, да и случались в первые послевоенные месяцы, не могли омрачить общего радостного ощущения наступившего мира и ожидания жизни, которая вот-вот начнется. Все мы, фронтовики, всматривались в окружающее с нетерпеливым ожиданием нового поворота.

Ты стала странная, непохожаяНа ту, которую раньше знал.И в доме твоем – как прохожий яПеред дверью нежданный стал.Робко стучусь, неуверенноВ мутную темень окна.Многими верстами время измерено,И улыбнется ли снова она?Ночь сегодня раскрылась приветливо,Ветер ласково зовет идти.Скоро ведь день, не рассвет ли егоУкажет мне путь, где ее найти!

Вот такой я чувствовал свою дорогу, сидя в избе или гуляя по берегу Волги. И в то же время во мне все время жила тревога: «Как далеко до завтрашнего дня…» – эти строчки были вечным лейтмотивом моих размышлений.

Той осенью у меня было довольно много свободного времени. Все войны окончились, и моя служба была не обременительной. Я часто оставался наедине с собой. Теперь уже не на Ладоге, а на берегу Волги. Волга здесь не очень широка. В ней еще нет той величественности, как у Саратова. Но двухсотметровая полоса воды, которая с каким-то удивительным упорством и энергией стремилась на восток, производила завораживающее впечатление. Окаймленная желтеющими деревьями, Волга в тот год была прекрасна!

Чем больше я бывал наедине с природой, с Волгой, тем крепче становилась вера в завтрашний день; в душе моей рождалась убежденность в собственных возможностях и способности противостоять тем трудностям, которые неизбежно еще встанут на моем пути.

Но я не думал о демобилизации, мне казалось, что я, кадровый офицер с боевым опытом и академическим дипломом, на всю жизнь связал себя с армией. Я тогда не понимал, что армия во время войны – это одно, а рутинная служба в мирное время – совсем другое.

Кострома

Мирное время входило в нашу жизнь. Мирная жизнь обволакивала нас, меняла нашу психологию.

Служба была легкой и довольно интересной. Мой полк получил уже около трех десятков новых бомбардировщиков туполевского КБ. По тем временам это были самые современные ближние бомбардировщики. На них стояло и новое вооружение. Особенно интересными были новые прицелы. О таких мы не слышали даже в академии. Мой непосредственный начальник, дивизионный инженер по вооружению подполковник Тамара (Иван Тимофеевич родом из запорожцев), отправил меня в Москву на выучку как единственного «академика» в дивизии. Я с радостью поехал в свою же Академию имени Жуковского, к знакомым преподавателям на кафедру полковника Сассапареля, у которого я писал выпускную работу. Когда он увидел мою работу с черт знает как нарисованными графиками, брезгливо сказал: «Из Моисеева инженера не получится!» (Скажу откровенно: мне очень хотелось ему показаться со своими тремя «инженерными» орденами!)

Там, в академии, я за неделю освоил всю новую технику и еще неделю предавался всяким дозволенным и недозволенным утехам.

Когда я вернулся в Туношную, мне было поручено обучить новой вооруженческой технике весь технический и летный состав дивизии. Все это я делал с большой охотой. Обучение проходило в Костроме, где стоял один из полков дивизии. Там же мы проводили и учебные стрельбы.

Там же, в Костроме, я вроде бы влюбился; возник роман, который чуть было не окончился браком. Рассказывать о нем особого смысла нет. В целом история достаточно банальная. Четыре года строевой, а особенно фронтовой жизни превращают здорового человека в двадцать с чем-то лет в нечто очень мягкое и податливое к проявлению женской ласки. Несколько добрых слов, и ему уже кажется невесть что! Впрочем, порой это наваждение очень быстро улетучивается.

Вот что по этому поводу я написал одним ранним утром в славном городе Костроме, что на Волге – другой Костромы, кажется, просто нет. Во всяком случае, Кострома и все, что там происходило, мне казалось той осенью единственным и неповторимым. Правда, недолго! Так значит, дело было так:

В провале посеревшей улицыЛицо усталое и сжатый рот.Без слов ответа – завтра сбудется ли?И неба пасмурного грот.Рассвет туманит окна в комнате,Булыжник влажный от росы.А это утро – вы запомните ли –Минуты ночи и дня часы?И вы ушли, слегка покачиваясь,В рассвет туманный и сырой,Куда-то вдаль, не оборачиваясь,Со счастьем вместе, с темнотой.

В летописях города Костромы есть такая запись – передаю ее почти текстуально: новогородские девки-ушкуйницы взяли приступом городок Кострому (тогда это еще был городок) и учинили с его мужиками всяческие безобразия. На этот раз так не случилось. О других говорить не могу, но с одним мужиком все окончилось вполне благополучно (и с ушкуйницей, кажется, тоже).