Межконтинентальный узел - Юлиан Семенов

- Выпить хочешь? - спросил Юджин.

- Боюсь.

- Здесь об этом никто не узнает, - заметил Кузанни, - загнивающий Запад, все сидят со стаканом, только пьяных нет, пьяных здесь с работы гонят.

Степанов улыбнулся:

- У нас нет сухого закона... Не верь болтовне... Просто я очень боюсь, что завтра будет раскалываться затылок...

Кузанни вздохнул, покачав кудлатой седеющей головой - ни дать ни взять итальянский актер Раф Валлоне; что значит кровь - американец в четвертом колене, а все равно угадывается породистый римлянин.

- Я боюсь того же самого. Только еще вдобавок я начал глохнуть. И это очень плохо, Дим.

- А я слепну. Можно поспорить, что хуже.

- Спорить не надо: глухота хуже. Когда тебе пятьдесят три, и ты ни черта не слышишь, и это раздражает твоего сына, который привык говорить очень тихо, а ты сердишься на себя, что не можешь понять, о чем он, и тогда парень начинает зло орать, делается так страшно и пусто, старик, так одиноко, что отчаянно хочется отчубучить что-то невероятное, такое, что сделает тебя новым Гете, и в тебя влюбится прекрасная молодая девушка: любят ведь не только молодых - влюбляются и в мысль?!

Степанов возражать не стал, кивнул согласно; Кузанни все понял, досадливо махнул рукой, попросил официанта принести хайбол:

- Ты как хочешь, а я все-таки жахну... Знаешь почему? Объясню тебе... Старея, я теряю сына... А это равносильно потере самого себя. Пытаюсь заново обрести силу в работе, но, когда прерываюсь хоть на неделю, думы рвут голову, а это погано, навязчивость какая-то, постоянность дури и вздора...

Степанов закурил, тяжело затянулся, пожал плечами:

- В тебе говорит родительская ревность, Юджин. Стыдно. Сколько сейчас Стивену? Двадцать шесть?

- Через полгода будет двадцать четыре.

- Вот видишь. А он до сих пор с тобой. Пойми же парня... Вспомни себя в его годы...

Кузанни снова покачал головой:

- Знаешь, конечно, доктора Спока? Его первые лекции: доброта, с ребенком возможна только доброта, лишь избыточная доброта способствует рождению мужественного и честного человека. А чем Спок кончил? Не знаешь? Строгость. Необходима строгость. Авторитет родителей подобен авторитету тренера по горным лыжам. Тот кричит и бьет палкой по заднице, если ученик не делает так, как надо. И тренера уважают. Родители должны стать такими тренерами: никакой растворенности в детях, требовательность, постоянная Демонстрация собственного ума, опыта и силы. Только тогда родится авторитет. И лишь после того, как он родился, калькулированная Доля доброты... Стивен выполняет все поручения своего профессора, потому что знает: не сделай, как надо, вылетит к чертовой матери из докторантуры. Я никогда ничего ему не запрещал, не требовал, а просил, не наказывал... Я его только гладил... Вот он и приходит ко мне лишь в те дни, когда у его подруги трудные дни: она в это время бесенеет, он и бежит ко мне... А пройдет четыре дня - и снова к ней... А я один... В обнимку с диктофоном. И пишущей машинкой. При этом глухой.

- Нет ничего недостойнее ревности, - повторил Степанов. - Ты его ревнуешь. Считаешь собственностью, а он личность, он отпочковался. То, что детям нельзя показывать возрастные недуги в этом ты прав. Раздражительность - опасная штука в отношениях между поколениями.

- Я не ревную его, - сердясь, повторил Кузанни и залпом выпил хайбол. Просто чертовски жаль, что так быстро пронеслась жизнь и никогда уже, никогда не стать мне Гете. Я Кузанни, этим и надобно довольствоваться... Так что нечего себя тешить иллюзиями: осталось одиночество. Что ты делаешь сегодня вечером?

- Диктую. Будет звонить Москва.

- А потом?

- Они выходят на связь в час ночи.

- Ну и что? Давай после побродим вместе?

"Я его никогда не видел таким, - подумал Степанов, - сдал за эти три года; много набрал в искусстве, вырвался вперед, порвал ленточку финиша изодранной в кровь грудью и сдал. Наверное, и меня ждет такой финал, обидно".

- Приходи в "Эпсом", знаешь этот отель?

- Найду. Я расскажу тебе про то, что сейчас пытаюсь делать, ты расскажешь мне о своем, а потом пойдем гулять на озеро... Там рассветы такие, что перестаешь страшиться последнего дня... Всякий рассвет на озере как молитва надежды... Я приду часов в одиннадцать, можно? Я не буду тебе мешать, обещаю...

- Мешай на здоровье, - улыбнулся Степанов. - Мне лучше работается, если мешают...

- Знаешь, я напридумывал всякую ерунду для нового фильма, а здесь вдруг понял, что я записывал никакую не ерунду, а правду, неведомую мне ранее... И сделалось еще страшнее - ну ее к черту, эту правду! Хочу снимать развлекательное кино, с Аденом Делоном и Бельмондо! Пусть палят из двустволок! Спасают проституток, открывая в каждой из них новую богоматерь!..

- Ты когда отдыхал последний раз?

- А ты?

- Если мы взяли на себя тяжкое бремя быть психами и работать без отдыха, заметил Степанов, - то и за это приходится расплачиваться... Работа - добро, а разве добро бывает безнаказанным? - Он усмехнулся. - Ничто так не подвержено опале, как желание сделать благо ближним... Тебя не посещало желание лечь в психушку, чтобы в череп вмонтировали спасительный датчик спокойствия?

Кузанни долго молчал, потом, приблизившись к Степанову, тихо сказал:

- У меня такое ощущение, что сейчас в Штатах задействованы какие-то мощные таинственные силы, они предпринимают все возможное, чтобы сорвать не столько нынешние переговоры, сколько те главные, которые должны состояться.

- Задавать вопрос "почему", видимо, наивно?

- Безжалостно. Потому что я на него не могу ответить. Идет схватка гигантов. И в этой чудовищной схватке магнатов тот, кто строит страшные бомбардировщики, ныне подобен агнцу божьему в сравнении с молодыми интеллектуалами, которые вложили свои миллиарды в ракетные комплексы... "Как авиация в свое время пришла на смену пассажирским лайнерам - в смысле массовости и скорости перевозок, - так и авиация ныне обязана уступить место ракетам". Все остальное, говорят они, все эти разговоры об агрессии, сдерживании, гонке вооружений, космических зонтах, от лукавого. "Старцы, отойдите с дороги прогресса!" А дело упирается в то, кому конгресс отпустит миллиарды: им или их авиаконкурентам. "Локхид", который и мы и вы столь зловеще расписывали в газетах, сегодня более приемлем мирному выходу из конфронтации, чем устремления ракетных интеллектуалов...

Это та правда, которую я угадал... Но я не гений, чтобы придумать финал сценарий без финала не существует. Я беспомощен... А взятые у продюсера деньги нужно отработать. Как?

- Интересно, - ответил Степанов. - Только знаешь что? Пожалуйста, не сердись на Стивена, у нас с тобой нет никого ближе детей... И мирись, иначе не сможешь работать... Работа-III

Профессор Яхминцев, начальник отдела, в котором работал Иванов, был высок и статен; седая шевелюра тщательно уложена; волосы, несмотря на то что профессору давно исполнилось шестьдесят с лишком, казались густыми, словно бы проволочными. "Неужели лаком пользуется, - подумал С л а в и н, - вообще-то ерунда, пусть себе, но в каждом из нас с юности заложено нечто такое, через что невозможно переступить. На Западе многие мужчины делают маникюр, и это в порядке вещей, хотя дьявольски дорого, а для меня такой человек отвратителен, я им брезгую, прекрасно при этом понимая, что не прав".

- Нет, нет, Иванов - весьма недюжинное явление в науке, - убежденно повторил профессор. - Кладезь идей, содержательный человек...

- А почему же тогда его держат в черном теле? - спросил

Славин.

- То есть? - Яхминцев удивился.

- Если он "кладезь идей", то отчего бы ему не возглавить лабораторию?

- Ах, Виталий Всеволодович, сколько раз ему это предлагалось!

- На каком уровне?

- На соответствующем... У нас с ним отношения весьма сложные... Вам, видимо, об этом уже говорили, я же знаю, вы готовите публикацию... Наш институт подобен бабьему царству, хотя работают в основном мужчины: никаких тайн, всё всем обо всех известно. Так вот, несмотря на сложность, существующую в наших отношениях я трижды называл его кандидатуру на должность заведующего лабораторией...

- И что же?

- Как всякое новое дело, сначала надобно конституировать задумку, согласовать вопрос, выбить штаты, помещение, персональные оклады, внести в план... Без труда не вытащишь и рыбку из пруда, все новое рождается в муках, увы... Георгий Яковлевич съездил в главк, там ему предложили написать проект письма, он подготовил, но ведь ум хорошо, а два лучше, посмотрели мудрые люди, внесли замечания, попросили подработать текст, а как же иначе, не всем дано понимать хитрости управленческого аппарата, для них каждая запятая таит в себе особый смысл...

Славин почему-то вспомнил, как на читательской встрече Михалков рассказал любопытный эпизод. В сорок третьем году его искали по всему фронту, нашли на аэродроме (он тогда работал корреспондентом газеты "Сталинский сокол"), потащили к маленькому По-2: "Скорей, Сергей Владимирович, в штабе фронта на ВЧ вас ждет Ворошилов, велено срочно доставить для разговора!" Ворошилов действительно ждал на проводе; поздоровавшись, сказал: "Товарищ Сталин просмотрел верстку гимна... Во второй строфе в первой строке у вас запятая и тире... Товарищ Сталин интересуется, нельзя ли убрать тире. С точки зрения, как он заметил, геометрии текста государственного гимна это тире чрезмерно фокусирует внимание читателя на такого рода знаке, единственном во всем тексте. Он просил посоветоваться с вами и Эль-Регистаном: не будете ли вы возражать, если он снимет тире? Или вы настаиваете на том, чтобы сохранить этот знак препинания? Может быть, он для вас крайне важен в силу каких-то чисто профессиональных причин?"