Полночная чума - Грег Кайзер

Аликс высосала последнюю дольку апельсина, сделала последний глоток чая.

Обещания. А где же Джунипер? Она спрашивала о нем как минимум сотню раз, требуя, чтобы он пришел к ней. Вместо этого к ней пришел тот высокий блондин.

Дверь открылась, и в дверном проеме возникла все та же самая старая сиделка с марлевой повязкой на лице. Позади нее маячил солдат.

— Американский доктор требует, чтобы ты привела себя в порядок, — сказала сестра.

Эти слова вселили в Аликс надежду. Возможно, высокий блондин не обманул ее, когда сказал, что она не больна.

— Я здорова? — спросила она. Почему-то этот вопрос заставил ее ощутить себя малым ребенком. Лицо сиделки ничего не выражало, тем более закрытое маской.

— Сначала горячая ванна, чистая одежда, затем тебе все скажут, — сказала она из-под маски.

Волленштейн осторожно положил в выдвижной ящик симпатичную тряпичную куклу с фарфоровой головой и закрывающимися глазами. Затем вернул ящик на место и посмотрел в монокль на маленькую девочку, которая осторожно приблизилась к нему. Он улыбнулся еврейской девочке и, согнув палец, поманил ее к себе ближе. Жаль, что он не знает французского, иначе бы он сказал ей, чтобы она подошла и взяла себе куклу, которую он нашел в Фужере, этом прелестном городке неподалеку от Ренна.

Девочка оказалась храброй, хотя мать отрицательно покачала головой. Девочка бросилась вперед, поднялась на цыпочки, и, протянув руки, выхватила куклу из ящика, и вновь побежала обратно через весь сарай. Затем она обернулась к нему и, прижав руку к талии, пошевелила пальцами в знак благодарности.

Он поднес руку к небольшому стеклу, которое отделяло его от евреев, и помахал ей в ответ. Сквозь барьер до него доносился их надсадный кашель.

— Какая жестокость, — произнес стоявший рядом Ниммих и тоже посмотрел сквозь стекло на восьмерых людей, находившихся внутри сарая. Это была контрольная группа. Их посыпали порошком Pasteurella pestis, но уколов не делали, а если и делали, то уже после того, как развились первые симптомы. Другие восемь, которые с самого начала получали стрептомицин, содержались в другом отсеке, за перегородкой, разделявшей крошечное помещение на две части. — И главное, напрасная трата денег.

— Неправда, — возразил Волленштейн своему помощнику. — Эти евреи готовы на самопожертвование. И благодаря их самопожертвованию другие останутся живы.

— Сомневаюсь, что они с вами согласятся, штурмбаннфюрер.

Волленштейн посмотрел на своего помощника. У парня было узкое лицо, правый глаз постоянно дергался.

— Я говорю это серьезно, Ниммих, — произнес он. — Именно поэтому мы записываем их имена. Они не будут забыты, обещаю вам.

Ниммих кивнул, хотя глаз его продолжал дергаться.

В целом, этот парень Волленштейну нравился. С мозгами, и исполнительный, хотя, если сказать по правде, лично он предпочел бы иметь партнера, а не подчиненного. Штурмбаннфюрер покачал головой.

— Что скажете про остальных? Что они получают? — спросил он и указал в другой конец барака, где за стеклянным окошком сгрудились в кучу те, кто получал стрептомицин.

Ниммих вытащил из папки, которую держал наготове, лист бумаги.

— Препарат номер 211.

— И каков результат?

— Очень даже обнадеживающий.

Волленштейн снова бросил взгляд сквозь стекло. Девочка покачивала куклу, наблюдая за тем, как та то открывает, то закрывает глаза. Позади нее ему были видны несколько неподвижных силуэтов.

— Эти еще живы? — спросил он, указывая на тех, кто неподвижно застыл в углу.

— Последний раз, когда мы проверяли, — да, — отрапортовал Ниммих. — Трое.

Волленштейн всмотрелся в темноту, но цвет кожи у троих, лежавших на полу, так и не смог различить. С пятерыми, кто еще держался на ногах, сделать это было проще. Губы у матери девочки уже посинели.

— Как только закончите, приходите ко мне, — сказал Волленштейн.

— Слушаюсь, герр штурмбаннфюрер, — отчеканил в ответ Ниммих.

Волленштейн шагнул из сумрачного барака на полуденное солнце и, запрокинув голову, посмотрел на редкие облака. На фоне пронзительно-голубого неба они казались воздушными шариками. Небо ясное и чистое — ни единого инверсионного следа американского бомбардировщика, держащего курс на восток. Какая прекрасная погода!

Он шагнул сквозь проем в высокой живой изгороди, прошел сотню метров по проселку, затем нырнул в еще один проем, над которым высился гигантский дуб, и вышел в поле. Вернее, на узкую полоску, которую он сам со своими людьми очистил от кустарника, молодых деревьев и дурацких шестов, какие здесь приказал натыкать Роммель, якобы против вражеских планеров. Поле тянулось на северо-восток, в направлении моря, до которого отсюда было двенадцать километров.

Слева, в пятидесяти метрах от него, стоял Me-110, замаскированный сеткой. В отверстия сетки торчали антенны, настроенные на радарную станцию, расположенную в Лихтенштейне. Самолет был выкрашен черной краской, однако даже сквозь сетку просвечивали серебром стальной бак и сопла под крыльями. Позади «мессершмитта», также замаскированный сеткой, хотя и крупнее его, стоял «юнкерс».

Справа, закрученный в свой собственный кокон, приютился небольшой самолетик с высокими крыльями и длинными тонкими шасси. Не случайно он получил название «шторьх», то есть аист. Из-под сетки показался Таух. Поставив ящик с инструментами на примятую траву, он вытащил из кармана комбинезона тряпицу и вытер руки. Волленштейн направился в его сторону.

— Нужно будет сварганить новые сопла, — пояснил Таух с густым швабским акцентом. Когда-то это был обыкновенный шварцвальдский крестьянин, а теперь настоящий кудесник по части техники. — Если они, конечно, будут работать на этой штуковине, — большим пальцем он указал в сторону «шторьха». — Для других я точно их сделаю.

— А что не так с теми, что ты сделал вчера?

— Я подумал, что сойдет и более тонкий металл, но как только я поставил их под давление, они тотчас полетели. — Таух вытащил из другого кармана кусок металла размером с наперсток и подставил его солнечным лучам. Один его конец был весь в заусеницах. — Надеюсь, найду что-нибудь подходящее в Шербуре.

— Я рассчитывал улететь уже сегодня.

— Невозможно, — покачал головой Таух. — Завтра, если я найду металл потолще.

С этими словами он пожал плечами. Волленштейн вновь посмотрел на небо и насчитал всего два небольших облачка, причем одно испарилось прямо у него на глазах. Какая красота! Идеальная погода для высадки.

— Не позднее, чем завтра в полдень, — приказал он Тауху, еще раз посмотрев на бескрайнюю синеву неба.

Взяв с сиденья «рено» пальто, Кирн направился к гавани рыбацкого городка Порт-ан-Бессен. Через несколько минут он уже стоял у каменного причала, глядя на узкую полоску воды, которая вела к океану. У причала болталась одна-единственная лодка.

Ничего необычного он не увидел — лишь несколько солдат вермахта, стоявших на посту, плюс еще двое, разбиравших на расстеленном одеяле пулемет. Кирн свернул на дорогу, что вела к побережью. Это была узкая щебеночная дорога, которая упиралась в мертвую землю сразу позади прибрежных скал. Через несколько минут городок остался позади, а дорога привела Кирна на вершину утеса.

Покойник Тардифф подсказал ему приехать в Порт-ан-Бессен, а вот свернуть на юг ему посоветовал старый врач из Этрема. Когда Кирн остановился в Этреме, чтобы посадить лекаря и его престарелую супругу на карантин, он не нашел ничего более подходящего, чем покосившийся сарай. Что делать? Завязав веревкой щеколду, он повесил на двери написанный от руки знак — карантин. Старик-лекарь подсказал ему, как найти портового врача.

Его зовут Жюсо, сказал старик сквозь щели в стене сарая. Живет он в доме, покрытом зеленой черепицей, рядом с дорогой, что ведет на Юппэ.

У бетонного барьера, перегораживавшего дорогу на выезде из Порт-ан-Бессена, Кирн остановился, чтобы показать жетон и удостоверение сотрудника крипо. Часовые — зеленые юнцы, отметил про себя Кирн — лишь мельком взглянули на его документы.

Кирн поинтересовался — как делал всегда, стоило ему оказаться где-то между Порт-ан-Бессеном и Гранкамом, — не знают ли они его старого друга Уве Бёзе. Или Пауля Штекера. Или доктора Муффе, чье имя он не помнил, зато хорошо помнил прозвище, Наперсток, потому что именно так сидела каска на его голове — как наперсток. Часовые ответила дружным «нет». Их, лица, как обычно в таких случаях, ничего не выражали.

152-я пехотная дивизия, в которой служили эти мальчишки, была сформирована относительно недавно. В отличие от Кирна, за их плечами не было горького опыта боев в России. И тем не менее между ним и ими имелась крепкая связь.

В свое время Кирн служил в 268-й пехотной дивизии, когда та, три года назад, сметая на пути все границы, маршем двигалась на восток — сначала к Брест-Литовску, затем все лето и часть осени дальше на восток, пока в декабре не замерла среди бескрайних снегов чуть южнее Москвы. А еще через несколько месяцев, после того как его санитарным поездом привезли домой в Мюнхен, он узнал, что от 268-й осталась лишь горстка солдат. Поэтому ее расформировали, а тех, кому повезло остаться в живых, перевели в другие части. Если быть точным, остатки его бывшей дивизии перебросили на запад, во Францию, где они пополнили собой 352-ю пехотную.