Атланты - Жорж Бордонов

Дора обвила руку Гальдара вокруг своей талии и нежно поглаживала ее. За перегородкой из листвы потягивали вино молчаливые телохранители. Повсюду в полумраке ниш, убранных цветами, целовались парочки; некоторые, не разнимая сплетенных рук, исчезали за маленькими, бесшумно открывавшимися в стене зала дверцами, перед которыми стояли слуги в тюрбанах и раззолоченных одеждах. Объявили выступление бойцов, и зрители оживились. Молоденькие служанки с глазами, подведенными лиловыми тенями, в коротких полупрозрачных туниках легко сновали от столика к столику, и посетители, ухмыляясь, шлепали их по обнаженным бедрам.

Сегодня состязались два варвара: ливиец, черный, приземистый, с приплюснутым носом и глазами, налитыми кровью, и долговязый кельт с бледной, как молоко, кожей. Пальцы их защищали какие-то подобия кастетов с тяжелыми свинцовыми перчатками, на поясе у каждого болтался кинжал. По сигналу гонга они бросились друг на друга, стараясь прижаться ближе к противнику, чтобы избежать страшных ударов свинцовых наладонников. Оглушительный свист толпы перекрыл звуки их прерывистого дыхания. Хозяин таверны с хлыстом в руке выбежал на помост, чтобы разнять их. Висок кельта обагрился кровью. Ливиец, оскалив зубы и пронзительно крича, бросился на хозяина и вдруг остановился, шатаясь, с рассеченным подбородком. Кельт врезал ему по бокам свинцовыми кулаками. Женщины пронзительно закричали, словно рассерженные ласточки. Мужчины сыпали проклятьями, Дора прижалась к Гальдару, и он почувствовал, как она сладко вздрагивает при каждом новом ударе. Мотая головой из стороны в сторону, чернокожий боец сумел высвободиться; он бегал по краю помоста, уклоняясь от преследовавшего его огромного кельта, лицо его изображало ужас. Вдруг он резко остановился, и его кулак обрушился на голову преследователя с тупым звуком, который расслышали все. Ручеек крови залил нос и густые усы бледнокожего воина. Гальдар взглянул на Дору, на ее страстно трепещущие губы и глаза, прикрытые веками. А свинцовые кулаки продолжали месить мясо и кости. Когда ливиец выплюнул выбитые зубы, раздался смех. Потом еще, когда кельт, ослепленный кровью, сочащейся из ран, несколько раз ударял воздух. Послышался страшный звук еще более ужасного удара. Хрустнули кости. Схватка была до того быстрой, что невозможно было сказать, кто из двоих ранен. Зрители вытягивали шеи, чтобы лучше рассмотреть происходящее, переругиваясь и заключая пари. Кельт больше не атаковал, стараясь только уберечь от ударов лицо, изуродованное до неузнаваемости. Чернокожий лупил его по бокам на уровне сердца и старался попасть в печень. Белый упал наконец на колени, и два свинцовых кулака обрушились на его затылок с силой, достойной лесоруба. Он растянулся на помосте, уткнувшись головой в пыль и вздрагивая руками и ногами. С первым ударом гонга негр наступил своей огромной ногой на спину поверженного кельта, который едва шевелился внизу, то ли совершенно обессилев, то ли безропотно смирившись с ожидавшей его участью. После второго удара резко затрещала барабанная дробь. Чернокожий медленно вынул из ножен свой кинжал, показав лезвие публике, и вонзил его по самую рукоятку в спину кельта, пронзительно жуткий крик которого заглушил на мгновение ропот зрителей.

— Какой ужас! — вскричал Гальдар. — Пойдем отсюда!

— До чего же ты чувствителен!

— Какой ужас это убийство-спектакль! И то удовольствие, которое ты получаешь от его созерцания… Идем же!

Она повиновалась смущенно и покорно. Телохранители тенью последовали за ними. Прибежал растерянный хозяин. Гальдар смерил его ледяным взглядом, и он так и остался стоять с раскрытым ртом и своим расшитым колпаком в руках.

— Ты ведь видел на галерах, как умирают люди, — решилась наконец прервать молчание Дора.

— Да, и очень часто, но хоть с какой-то видимостью пользы. Однако я не переношу, когда живое существо убивает ради развлечения. Такие люди недостойны называться людьми.

— Это самое обычное зрелище.

— Ты не видела, что у них были за лица!

— Самые обыкновенные лица, лица знатных юношей, и почти все были красивы.

— Красивы, как демоны, закосневшие в пороке и разврате, безобразные, как те создания, что наполняют ночные кошмары и скитаются над некрополями среди колдунов и вампиров. Что же стряслось с доблестным народом Атлантиды?

— Ты тоже болен. Тебе надо отдохнуть. Запах сосен успокоит твои нервы, которым, конечно, многое пришлось пережить… Интересно, мне всегда придется находить тебе оправдания?

Уже потом под кронами олеандров в беззвучии звездной ночи она вернулась к этому разговору:

— Ты, наверное, забыл, что говорил с дочерью императора, и стражи слышали все это, сгорая от нетерпения представить очередной доклад?

— Этот спектакль смотрела не дочь императора.

— А кто же?

— Женщина по имени Дора, обожающая вид смерти и крови!

— А ты влюблен в дочь императора? И впрямь странно было бы, если бы она оказалась здесь ночью рядом с тобой. Да еще если бы ты осмелился говорить с ней, как господин с наложницей… Как забавно завершаются все наши встречи…

Над их головами прошелестели крылья. Птица села на спинку скамьи, застыла на мгновение и слетела вниз, к бассейнам.

— Не встречи, ответил Гальдар, скорее, сама жизнь — забавная вещь.

Часть вторая

1

Утром, через несколько дней после их приезда на Сосновую виллу Гальдар услышал пение девушки. Он сначала не понял, кто это пел. Но песня доносилась со стороны кухни, и он подумал, что это, верно, одна из пятидесяти рабынь, которые следили за поместьем и поддерживали порядок в доме. Ее голос, взлетающий ввысь, печальный и мягкий, словно бархатные свечки кипарисов, волновал и завораживал его. Он всколыхнул в нем самые давние воспоминания, лежавшие осадком на дне души и только теперь поднявшиеся и замутившие ее призрачное спокойствие и иллюзорную безмятежность. Чтобы его невзначай не заметила Дора, он уселся на землю под искусно подстриженным самшитом. Что за осадок минувших лет, дат, событий, имен! Она напевала вполголоса, то ли разрезая мясо, то ли орудуя ступкой; стоя или сидя в тени, Гальдар не мог ее видеть, он только слышал голос, певший:

Ночь возвращается к ночи,Остров — к морю,Ничто не рождается,Ничто не умирает.Откуда ты? Куда идешь?— Я прохожу.

Город с Золотыми воротами,Дворцы, любовь,Слава, гордость,Невзгоды, сердца,Радости, печали,ТелаБудут погребены.

Ночь возвращается к ночи,А остров — к морю.

Дворцы, любовь,Слава, гордость,Невзгоды, сердца,Радости, печали,Надежда,Да, надежда!

Уйдут под холодные волныИ под просоленную пыль песков,Средь медуз,Морских травИ пустых раковин…Но в холодном чреве водРаздастся музыка,Из нескончаемой пены поднимутся вздохи,И чистый лик проглянет в молчании.

Когда солнце станет чернымИ звезды посыплются с небес,Песок станет морем,И седой Океан раскинется до горизонта.

И ночь возвращается к ночи,А остров — к морю.Но однаждыПропоет птица!Однажды город с Золотыми воротамиВновь появится из вод.Солнце займет свое местоСреди прочих светил.

Зерно пустит ростки там, где дремали рыбы.Плоды созреют там, где лежали раковины.И бриз снова зашумитЛистьями пальм.Ибо ночь возвращается к ночи,И так — день за днем…

Это его печаль! Эта карусель воспоминаний, боль, которая перехватывает дыхание, душит его! Минувшее, которое он считал безвозвратно прошедшим, утерянным, минувшее, полное опасностей, нищенское, но исполненное вечной надежды, охватившее его мгновенно, воскресившее в нем свои ожидания, страхи, упования, свою бесконечную скорбь! Этот ядовитый цветок, расцветший в его душе под звуки печального голоса, певшего свою печальную песнь, расправляя свои тернистые стебли, наполнял его плоть соком горечи и ненависти, прорастая сквозь сердце и оставляя на губах терпкий привкус крови! Его беспокойная юность, шестнадцать лет, наполненных приключениями — да еще какими! — его свежие силы, умноженные надеждой на лучшее, какой-то военный гений, руководивший тогда каждым его решением — увы, напрасно! — все вдруг прошло перед его взором. И эти крылатые существа, невидимые создания, чье присутствие он всегда ощущал рядом, которые следили за каждым его шагом и оберегали в часы неудач, — они возвращаются к нему, но не просто по велению времени, а гонимые, спешащие, ропщущие и стенающие! Но воспоминания, эти красочные полотна, омрачали стыд и сожаление; наступил черед горечи и прозрения: «Кем я был, кем я хотел стать и кем сделался? Я отрекаюсь от самого себя! Мне нравится, что Дора осыпает меня милостями, и я хитрю в надежде их сохранить, теряю свою волю и изменяю своим чувствам. Мне приятно отдыхать после усталости и стольких несчастий! Ты спишь, Гальдар! Лицемер, ты прячешь свое бессилие под маской достоинства или, быть может, безразличия, ты не снимаешь их, ты пользуешься ими всегда, ибо это твое единственное оружие и единственное оправдание перед совестью… Тот, кто держал весло, тот, кто бороздил моря, это был не ты! Дора изменила тебя… Но нет же, нет! Я увидел могущество Посейдониса и воочию убедился в нелепости моих планов. Нод — узурпатор, но что может сломить его? Мой отец предпочел смерть в безвестности, но он остался верен себе. Я выбрал жизнь! Впрочем, это, может быть, всего лишь передышка. Мореход укрывает иногда свой корабль в красивом заливе, отдыхая и набираясь новых сил. Мне приходится действовать так же. Судьба не балует меня возможностью выбора. Моя свобода — не более чем обман, непрочный и недолгий перерыв. Я не просто игрушка в руках богов, Дора ощущает это и опасается чего-то. Это так, иначе разве остался бы я в живых?.. Она говорила мне, что император в отчаянии, он чувствует присутствие какой-то мистической силы и тщетно пытается постичь ее разумом. Как мне знакомо это чувство, стесняющее дыхание, еще с тех пор, как принц вызвал меня к себе, чтобы объявить, что я свободен… О судьба несчастных людей! Кому из них дано всегда идти с тобой рука об руку, быть твоим другом и товарищем? Кто из них молитвами или обманом может изменить твои помыслы, сбить тебя с пути, вступить с тобой в сговор?.. Мои несчастья прекратились, но разве я счастлив? На мне нет больше цепей, но меня стесняют невидимые путы. В самых мрачных пропастях земли я был бы себе большим хозяином, чем теперь. Сейчас я не понимаю причины того, что делаю. Мои поступки кажутся мне ужасными, но что-то внутри говорит, что так нужно. Меня словно несет течением. Неужели это называют ЖИЗНЬЮ?.. Достаточно было одной песни, чтобы все опять перевернулось во мне, стало под сомнение. Эта возобновившаяся тоска не пугает меня; она — просто еще одна тень, упавшая на все вокруг. Я живу, размышляю, но я словно осиротел, потеряв самого себя».