Искра жизни - Ремарк Эрих Мария

Агасфер медленно поднялся с земли. Какое-то время он горестно смотрел прямо перед собой. Губы его что-то шептали. Бергер повернулся к нему.

– Это я виноват, – неожиданно прокряхтел старик. – Все я… моя борода… из-за этого он попался. А так остался бы здесь… Ой, горе мне!..

Обеими руками вцепился он себе в бороду. Слезы струились по морщинистому лицу. Но у него не было сил вырвать себе волосы. Сидя на земле, он только неистово мотал головой.

– Иди в барак, – резко приказал Бергер.

Агасфер поднял на него глаза. Потом упал ничком, уткнул лицо в ладони и завыл.

– Надо идти, – сказал пятьсот девятый.

– Зуб где? – спросил Лебенталь.

Пятьсот девятый сунул руку в карман и протянул Лебента-лю зуб.

– Вот.

Лебенталь взял. Его трясло.

– Вот он, твой боженька, – пробормотал он, яростно махнув рукой куда-то в сторону города и сгоревшей церкви. – Твое знамение! Твой огненный столп!

Пятьсот девятый снова порылся в кармане. Вынимая зуб, он нащупал там кусок хлеба. Какой прок, что он так его и не съел? Он протянул хлеб Лебенталю.

– Ешь сам, – прошипел Лебенталь в бессильной ярости. – Это твой.

– Мне это уже без толку.

Кто-то из мусульман увидел кусок хлеба. С раскрытым ртом кинулся он к пятьсот девятому, схватил того за руку и попытался зубами вырвать хлеб. Пятьсот девятый отпихнул его и сунул ломоть в ладошку Карелу, который все это время молча стоял рядом с ним. Мусульманин потянулся к Карелу. Мальчик спокойно и точно ударил его ногой в пах, мусульманин согнулся, и его оттащили.

Карел посмотрел на пятьсот девятого.

– Вас отправят в газовую камеру? – деловито осведомился он.

– Здесь нет газовых камер, Карел. Пора бы уж тебе знать, – буркнул Бергер сердито.

– В Биркенау они тоже так говорили. Если дадут полотенца и скажут, что идете в баню, тогда это точно газ.

Бергер отодвинул его в сторонку.

– Иди и съешь свой хлеб, пока у тебя не отняли.

– Не отнимут, я смотрю.

Карел сунул хлеб в рот. Он никого не хотел обидеть – просто спросил, как спрашивает любой ребенок, когда взрослые уезжают. Но он вырос в концлагере и знал о путешествиях только по одному маршруту.

– Пошли, – сказал пятьсот девятый.

Рут Холланд зарыдала. Руки ее вцепились в колючую проволоку, как коготки птицы. Она скрежетала зубами и стонала. Слез у нее не было.

– Пошли, – сказал пятьсот девятый еще раз.

Он медленно обвел глазами остающихся. Большинство уже равнодушно расползлись по своим баракам. Провожали их только ветераны да еще несколько арестантов. Внезапно пятьсот девятому показалось, что он может сказать что-то ужасно важное, что-то, от чего все зависит. Он думал изо всех сил, но не мог поймать мысль и подобрать к ней слова.

– Запомните это, – только и сказал он наконец.

Никто ему не ответил. Он видел – они не запомнят. Слишком часто они уже все это видели. Вот Бухер, тот, может, и запомнил бы, он молодой, но ему тоже идти.

Спотыкаясь, они тронулись в путь. Конечно, они не помылись. Насчет мытья – это Вебер пошутил: в лагере вечно не хватало воды. Они шли вперед. Не оглядываясь. Миновали калитку в проволочной ограде, что отделяла Малый лагерь от Рабочего. Дохлячая калитка. Вася причмокивал ртом. Трое новеньких шли бездумно, как автоматы. Вот они уже идут мимо первых бараков Рабочего лагеря. Бригады давно ушли на работы. От пустых бараков веяло тоской и безнадегой, но сейчас они казались пятьсот девятому самым желанным местом на свете. Там, в бараках, для него вдруг сосредоточилось все: пристанище, безопасность, жизнь. Как бы хотелось сейчас юркнуть туда и затаиться – лишь бы не это безнадежное шествие навстречу смерти. «Каких-то двух месяцев не дожить! – тупо стучало в голове. – А может, двух недель. Зазря. Все зазря!»

– Эй, товарищ! – окликнул его кто-то совсем рядом. Это было около тринадцатого барака. В дверях стоял арестант, весь заросший клочковатой черной щетиной.

Пятьсот девятый взглянул на него.

– Запомните это, – пробормотал он. Он не знал этого человека.

– Запомним, – ответил тот. – А куда вас?

Те из заключенных, кто оставался днем в Рабочем лагере, видели Вебера и Визе. И они понимали, что все это неспроста.

Пятьсот девятый остановился. Пристально глянул на небритого. Отупение вдруг как рукой сняло. Он опять почувствовал, что должен сказать что-то очень важное, что-то, что ни в коем случае не должно пропасть.

– Запомните это! – прошептал он со значением. – Навсегда! Слышите, навсегда!

– Навсегда! – ответил небритый твердо. – А куда вас?

– В госпиталь. Мы подопытные кролики. Запомните это. Как тебя звать?

– Станислав. Станислав Левинский.

– Запомни это, Левинский! – сказал пятьсот девятый. Казалось, чужое имя придает заклинанию больше силы. – Левинский, запомни это!

– Я запомню.

Левинский тронул пятьсот девятого за плечо. Тот понял – это не просто дружеское прикосновение. Он пристально посмотрел Левинскому в глаза. Левинский кивнул. У него было совсем не такое лицо, как у обитателей Малого лагеря. Пятьсот девятый почувствовал: его поняли. И только тогда пошел дальше.

Бухер его ждал. Вместе они нагнали четверку других, что понуро плелись вперед.

– Мясо, – бормотал Вася. – Суп и мясо.

В канцелярии затхлый и стылый воздух провонял сапожной ваксой. Надзиратель уже приготовил бумаги. Он посмотрел на шестерку прибывших без малейшего интереса.

– Вам надо подписать вот это.

Пятьсот девятый глянул на стол. Он не понимал, зачем и что надо подписывать. Заключенных обычно ни о чем не спрашивают, отправляют по этапу – и баста. Тут он почувствовал, что кто-то пристально на него смотрит. Это был один из писарей, он сидел у надзирателя за спиной. Волосы у него были огненно-рыжие. Увидев, что пятьсот девятый на него смотрит, писарь едва заметно повел головой и тут же снова уткнулся в работу.

Тут вошел Вебер. Все вытянулись.

– Продолжайте! – скомандовал тот и взял со стола бумаги. – Как, еще не готовы? Ну-ка, живо подписывайте!

– Я писать не умею, – сказал Вася, который стоял ближе всех.

– Тогда ставь три креста.

Вася поставил три креста.

– Следующий!

Трое новеньких подошли один за другим и расписались. Пятьсот девятый судорожно пытался собраться с силами. Ему все казалось, что сейчас, вот-вот, еще найдется какой-нибудь выход. Он снова посмотрел на писаря, но тот сидел, не поднимая глаз.

– Теперь ты! – рявкнул Вебер. – Ну? Ты что, заснул?

Пятьсот девятый взял листок в руки. Перед глазами все плыло. Несколько машинописных строчек прыгали и никак не хотели успокоиться.

– Он, вшивота, еще читать будет! – Вебер ткнул его в спину. – Подписывай, скотина!

Но пятьсот девятый успел прочесть достаточно. Он успел разобрать слова: «настоящим добровольно заявляю». Он уронил листок на стол. Вот она, его последняя, отчаянная зацепка! На нее-то, наверно, и намекал писарь.

– Да шевелись ты, козел вонючий! Или тебя за руку взять и показать, как подписываются?

– Я ничего добровольно не заявлял, – сказал пятьсот девятый.

Надзиратель вылупил на него глаза. Писари подняли головы и тут же снова уткнулись в свои бумаги. На мгновение стало очень тихо.

– Что? – спросил Вебер, явно не веря своим ушам.

Пятьсот девятый набрал в грудь воздуха.

– Я ничего добровольно не заявлял.

– Значит, ты отказываешься подписать?

– Да.

Вебер облизнул губы.

– Вот как. Не подпишешь, значит?

Он схватил пятьсот девятого за левую руку, потянул на себя, потом резко вывернул и заломил за спину. Пятьсот девятый рухнул на пол лицом вниз. А Вебер и не думал его отпускать, заломил руку еще резче и даже подергал, упершись ногой в хребет своей жертвы. Пятьсот девятый вскрикнул и затих.

Другой рукой Вебер ухватил его за воротник и попытался поставить на ноги. Пятьсот девятый снова упал.

– Слабак! – буркнул Вебер. Потом открыл дверь. – Кляйнерт! Михель! Заберите этого поносника и приведите в чувство. И пусть ждет. Я скоро приду.