Звезда Одессы - Герман Кох

— Чешую выбалдеть… хватитвзаим, — доносился голос госпожи Де Билде снизу, из сада.

— Сестра турка, — отвечала ее дочь, утирая пот со лба. — Сестра турка локти мерить.

Я перебрался обратно на кровать и тяжело вздохнул: если я желаю разобрать хоть что-нибудь, надо спуститься вниз. Из кухни, через приоткрытую балконную дверь, можно подслушивать разговор в саду, оставаясь невидимым.

На мне были только трусы и футболка. Нетвердой походкой спускаясь по лестнице, я пытался вспомнить, как зовут дочь госпожи Де Билде. Какое-то жуткое имя, при звуках которого невольно стонешь от стыда за чужое убожество; я сунул руку во влажные трусы, взялся пальцами за член, нащупал в теплом и влажном то место, где мошонка прикреплялась к коже бедра, а потом понюхал руку.

— Тиция! — сказал я. — Нет… как-то иначе… Тирца! Нет, не так…

В висках стучало, я добрался до раковины в кухне и плеснул себе в лицо холодной воды. Потом тихонько приоткрыл балконную дверь.

— …моют полы под открытым краном… — послышался голос госпожи Де Билде, — а сами до глубокой ночи… избалованный дрянной мальчишка никакого внимания… такие вещи…

Я пошел обратно к крану и плеснул еще больше воды в лицо и в глаза.

— …просто сказать, как оно есть… — раздался голос дочери. — Отказ от найма… правда-правда… на задних лапках… все они.

Катинка! Нет, черт побери! Тиция! Она же Тиция; первая догадка почти всегда правильна. Тиция… Как первый луч солнца после долгого ненастья, у меня на лице появилась слабая улыбка; хоть она и была слабой, я чувствовал, что она идет откуда-то из глубины.

Однажды днем, несколько месяцев назад, Тиция позвонила к нам в дверь; я видел ее уже во второй раз, но все-таки было чего испугаться. Первый раз случился, когда мы только поселились здесь и она пришла представиться — «дочь госпожи Де Билде, которая время от времени привозит ей суп». Суп! Как раз супом и пахло во второй раз, когда она, со своей лоснящейся свинячьей рожей, стояла у нас на лестничной площадке и на повышенных тонах требовала, чтобы я наконец сделал давным-давно обещанный ремонт на первом этаже. Для начала — потолок в ванной. В той, которая находится под нашей ванной. Через щели вокруг нашей ванны вода стекала вниз, и на потолке ванной госпожи Де Билде образовались бурые пятна. А еще требовали починки садовые двери и оседал сарайчик в саду, и не забыть бы, что крыша у него асбестовая. Асбест наносит ущерб здоровью ее матери, когда та убирает в сарайчик садовые инструменты.

Было не слишком трудно изобразить интерес, слушая Тицию Де Билде; мне даже не пришлось притворяться. Я с таким интересом смотрел на ее лицо, что боялся прожечь взглядом дырку в надутой изнутри красно-белой пятнистой коже. Она говорила «асбест» так, будто речь шла о радиоактивных отходах или о венерической болезни, которую можно получить только в результате прямого контакта губ с более интимными частями тела; помню, что я пошире открыл дверь и пригласил ее зайти. Я не знал, что случится, когда она войдет. На мгновение я представил себе черные мясницкие фартуки и пневматические пистолеты, из которых ни о чем не подозревающим свиньям стреляют прямо в голову, прежде чем развесить их на крючьях и потом отправить на разделку; в следующее мгновение я пообещал Тиции Де Билде, что завтра утром, не позже чем завтра утром, я приду посмотреть ванную ее матери.

— И сарайчик тоже? — напомнила она.

Одно это говорило о том, что она мне верит, — по крайней мере, о том, что у нее сохранились остатки доверия ко мне, несмотря на все доказательства противоположного, которые громоздились друг на друга в течение последних пяти лет.

— И сарайчик тоже, — сказал я тихо, борясь с непреодолимым желанием прикоснуться к ней — я не сразу понял, к чему именно (к плечу? к щеке? к чему-то еще?), и это прошло, — но при взгляде на нее я не мог не думать о моменте ее появления на свет, о том миге, когда Тиция Де Билде, еще соединенная пуповиной с плацентой матери, с головы до пят в крови, но с ритмично бьющимся сердцем, пришла в этот мир. О том, как некогда, в далеком прошлом, кто-то радовался ее рождению; в первую очередь сама госпожа Де Билде, но — кто знает? — может быть, и господин Де Билде.

И тут все фантазии прекратились. Существование господина Де Билде вызывало невообразимый ужас: однажды должно было случиться так, что некий мужчина, пыхтя и обливаясь потом, склонился к госпоже Де Билде в возбуждении, которое уже ощущалось через ткань его брюк, что он шептал ей ласковые слова, такие как «сокровище мое», «милая», «мой зайчик», а в это время срывал с себя брючный ремень и расстегивал ширинку со всеми ее отскакивающими пуговицами, как потом освобождал пульсирующий, затвердевающий и налитый кровью член от брюк, в спешке сброшенных на пол, чтобы со стоном раненого зверя мягко опустить его в госпожу Де Билде. Как потом она подбодряла его своим воркованием: «Давай, милый, поглубже… глубже… ребеночка, ребеночка… хочу ребеночка от тебя… от тебя… только от тебя…»

Это требовало усилий; это требовало создания фоторобота — как отца, так и матери. Если взять госпожу Де Билде, то еще можно было с помощью компьютерной техники прокрутить ее изобильное, как именинный торт с кремом, тело на тридцать лет назад и несколькими ударами по клавишам снова превратить ее в юную девушку, ради которой совершенно чужой мужчина когда-то расстегнул штаны. А вот господин Де Билде оставался почти неизвестным; может быть, часть его лица спрятана за черным прямоугольником, чтобы затруднить опознание; в реконструкции зачатия Тиции Де Билде он не более чем статист. У него извиняющаяся улыбка: он перебрал в тот вечер; разумеется, он не хочет признавать девочку своей законной дочерью. Госпожа Де Билде удаляется обратно в Ватерграфсмер и посвящает себя воспитанию дочери. Пока еще не о чем беспокоиться: все новорожденные младенцы безобразны; некоторое время сохраняется надежда. Над колыбелью вешают погремушку. Проходят годы, но уродство остается и даже становится еще ужаснее. Это как старение: если каждый день смотреться в зеркало, оно меньше бросается в глаза. Все дело в мелких изменениях: лицо безобразно, оно остается безобразным, это отталкивает, но к этому привыкают. Так привыкают к отпиленной ноге: рана не заживает, а только перестает кровоточить.

— Я зайду завтра утром, — сказал я. — Приду посмотреть на потолок в ванной и на асбестовую крышу сарайчика.

Я постарался произнести слово «асбестовую» так, чтобы это напоминало не об оральном сексе или радиоактивных отходах, а о чем-то таком, что в мгновение ока можно удалить, как доброкачественный нарост или наполовину отвалившийся ноготь.

— Маме будет приятно это услышать.

Тиция Де Билде смотрела на меня своими жалостливыми маленькими глазками; казалось, она ожидает от меня каких-нибудь еще слов. «Силы небесные, кому пришло в голову назвать это существо Тицией?» — подумал я.

— Тиция…

— Да?

Я взглянул не нее.

— Что «да»? — спросил я.

— Вы сказали «Тиция».

С содроганием я осознал, что попробовал ее имя на язык. Я почувствовал, как вспыхивают щеки, и отступил в дверной проем, туда, где свет от лампы на лестничной клетке не падал на мое лицо.

— Вот и хорошо, Тиция, что вы пришли и рассказали обо всем этом, — быстро проговорил я, начиная закрывать дверь. — Вместе мы все решим.

Не дожидаясь ее ухода, я захлопнул дверь.

А потом? Потом — ничего. Я не пошел вниз любоваться бурыми пятнами в ванной и асбестовой крышей сарайчика ни на следующий день, ни днем позже, и вообще не стал приходить на той неделе. Но через три дня после разговора с Тицией Де Билде я открыл оба крана над ванной и уселся с чашкой кофе в кухне — почитать газету. Стараясь держаться как можно естественнее, я слегка склонил голову к плечу и стал слушать, как журчит вода, струясь по плиткам пола в нашей ванной, а потом устремляясь дальше, через порог, в коридор.

— Что я слышу? — спросил я и отпил еще кофе.

И лишь когда вода дотекла до порога кухни, я вскочил с места.

— Боже мой! — воскликнул я. — Как это возможно?

Шлепая по воде, я добрался до ванной и закрыл краны.

— Боже мой! — воскликнул я еще раз. — Надо же, опять!

Я уже начал загонять воду тряпкой обратно в ванную и тогда услышал первые звуки снизу: хлопнула дверь, потом раздались приглушенные причитания. Из коридора доносился неуклюжий топот, но направление движения оставалось неясным, словно большое, почти слепое животное в темной клетке наталкивалось на все подряд; потом раздался звук, который я не смог определить, — наверное, он был вызван падением ходунка. Тогда же залаяла и собака.

К этому времени я загнал почти всю воду обратно в ванную. Там я принялся сгонять ее к плинтусам и краям ванны, заделанным в кафель, — к тем местам, откуда, по моему разумению, в ванную первого этажа протекло бы больше всего воды. Занимаясь этим, я бросил взгляд на свое лицо в двойном зеркале над раковинами. Это лицо не просто излучало довольство. То, что я увидел в зеркале, больше походило на блаженство — хотя лицо и было взопревшим, но все же на нем читалось блаженство.