Кузьма Минин на фоне Смутного времени - Валерий Перхавко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Составитель Нового летописца (около 1630 г.) так объяснял причины массового заболевания цингой в Смоленске: «Грех же ради наших прииде в Смоленск на людей болезнь великая цынга, что не бяше у них соли в Смоленску, помроша мнози, осташася немногие люди»{260}. Дело, однако, заключалось не в отсутствии соли, дефицит которой, и правда, ощущался, а в неполноценном рационе питания. Кроме того, в городе не хватало чистой воды. М. Б. Шеин практиковал раздачу хлеба из казенных житниц и соли из государственных запасов по социальному принципу: главным образом дворянам и стрельцам, составлявшим костяк воинов-защитников, по остаточному принципу снабжались посадские люди; крестьяне, оказавшиеся в то время в городе, вообще ничего получали от местных властей и страдали больше всех от голода и болезней{261}.
О распространении повальных заболеваний в Смоленске хорошо знал польский гетман Станислав Жолкевский: «…Москвитяне в продолжение всей осады… запершись вдруг в крепости в столь большом количестве, постигнуты были чрезвычайно большою смертностью; и так вскоре, по прибытии нашем под Смоленск, их тотчас стало убывать во множестве от болезни, начинавшейся в ногах и распространявшейся потом по всему телу. Столь ужасной и частой смерти москвитян, умиравших по нескольку сот ежедневно, причиною был не столько недостаток в продовольствии, (которого и после, по взятии крепости — ржи, овса — нашлось в достаточном количестве), как особенно бывшая между ними какая-то язва, не вредившая нам нисколько…»{262}. Одним из внешних признаков этой болезни были отеки тела и конечностей{263}. Когда в июне 1611 г. польской армии удалось, наконец, захватить Смоленск, как свидетельствует ротмистр Николай Мархоцкий, «москвитян в крепости осталось немного: вымерли от начавшегося во время долгой осады морового поветрия»{264}.
В Кореле во время шведской осады, длившейся с сентября 1610 г. по начало марта 1611 г. оказалось достаточно запасов, но и здесь гарнизону и жителям нанесла большой урон цинга. После капитуляции из крепости вывезли 1500 трупов{265}. Хорошо укрепленный Орешек, расположенный на острове у истоков Невы, был сдан после обороны русскими шведам в 1610 г., главным образом, как считалось, из-за нехватки продовольствия в крепости{266}. Но спустя два десятилетия, в 1634 г., Адам Олеарий, побывав в Нотебурге (Орешке), который на время отошел к Швеции, узнал от местных жителей, что после капитуляции в живых осталось только два защитника крепости, а остальные «умерли от заразной болезни»{267}.
В «Сказании о иконе Спаса Нерукотворного», написанном около 1705 г., говорится о появлении моровой язвы в Ярославле в мае 1612 г., когда там находилось Второе (Нижегородское) земское ополчение во главе с князем Дмитрием Пожарским и Кузьмой Мининым. Чтобы избавиться от заразы, жители обошли город с чудотворной иконой Толгской Богоматери, а затем построили за один день деревянную обыденную церковь Спаса{268}. Такие небольшие деревянные церкви воздвигались по обету во время моровых поветрий на Руси с конца XIV в. в течение одного дня всем миром{269}.
Голод и болезни сильно сказались на боеспособности и моральном духе польско-литовского гарнизона, оборонявшегося с весны 1611 г. в центре Москвы от русских ополченцев. Самуил Маскевич отмечал в дневнике в октябре 1611 г.: «Войско было изнурено голодом; более всего беспокоили нас лошади: мешок ржи стоил дороже, чем мешок перцу». Отряды интервентов стремились выбраться из столицы России в поисках продовольствия и фуража на Верхнюю Волгу; в начале 1612 г. один из них был разбит отрядом русских лыжников. Тогда же старый крестьянин, которого поляки захватили в качестве проводника, ночью повел неприятеля к Волоку, где стояло русское войско, за что поплатился головой{270}.
Особенно тяжелое положение у польско-литовских интервентов сложилось в сентябре — октябре 1612 г., когда они потеряли последние надежды на помощь извне. Как эмоционально вспоминал мозырский хорунжий Иосиф (Осип) Будила, в Кремле и Китай-городе во время осады «при таком жестоком голоде начались болезни разные, смерти ужасные, так что без страха и плача не обходилось, при виде человека, с голоду умирающего, коих много я насмотрелся; он землю под собой, руки, ноги, тело, как мог, жрал, и что хуже, рад бы умереть был, а не мог, камень или кирпич кусал, прося Господа Бога, чтобы в хлеб превратил, но откусить не мог»{271}. Вряд ли, однако, «великие болезни в силу вошли, то есть цинга», из-за недостатка водки, о чем писал Будила{272}.
От тяжелых болезней понесли большие утраты в Смутное время и жители Новгорода, находившегося с 1611 по 1617 г. под властью Швеции. Казначей и гофмейстер нидерландского посольства Антонис Хутеерис, дважды посетивший город (в октябре — ноябре 1615 г. и в марте 1616 г.), писал о многочисленных жертвах среди местного населения «от чумы, от меча и голода»{273}. В Государственном архиве Швеции среди документов шведской военной администрации имеется справка на русском языке о количестве «умерших мужеска полу и женска посадских и прихожих людей» в городских дворах Новгорода с 1 сентября 1614 г. по 20 апреля 1615 г. Цифра смертности за семь с половиной месяцев выглядит впечатляюще: 7652 человека. «Кроме этих 7652 человек, было еще много других умерших в городе, которых невозможно было здесь записать, и, кроме того, около полутора тысяч было умерших в монастыре», — добавлено в приписке на шведском языке к этому документу{274}. Конечно, такие огромные потери среди новгородского населения можно объяснить только эпидемией.
Свидетельства о море в Новгороде содержатся и в других источниках. Согласно описи Новгорода Великого 1617 г., на Софийской стороне в период шведской оккупации «от правежю и в мор померло всяких людей 368 человек», а на Торговой стороне — 153 человека. Скорее всего, мор случался и раньше 1611 г., что порой уточняется в источнике: на Иваньской улице один человек «в мор умер до немец, а 3 человека з гладу умерли при немцах»{275}. В писцовой книге Новгорода 1623 г. не раз упоминаются жители Татарской улицы, умершие в период Смуты, в «моровое поветрие»,
