Сад, пепел - Данило Киш

возбуждению курсива, который теперь заменяет завитки и арабески гравюры, и эти кричащие лозунги курсива врываются, как вопль, в кафедральную скованность петита, выпадают из устоявшегося порядка вещей, корчатся в какой-то внутренней лихорадке, сгорают, бунтующие и анархические, склонные к преувеличениям и эксцессам, но зажатые плотными строками лояльного петита, вместе с которым они становятся божественным Словом, вдохновленным безумной, прометеевой идеей заговорить, сказать свое слово и о том, что сказать невозможно, о том, от чего отступился и гениальный гравёр: о Конце.

А Концом я называю просто свое эсхатологическое убеждение, что наступает мой конец всего, потому что теперь я наделяю себя последней ролью, ролью первенца (хотя Анна, сестра, старше меня), первенца, которого убьет Божий ангел-убийца, потому что мне очень нравится погибнуть от руки ангела, и я погибаю, как мученик за человечество, как жертва жертв, десятикратной смертью, потому что моим фантазиям наиболее симпатична (все-таки) такая смерть, потому что это свидетельство моего упрямства, моей силы и настойчивости, такая смерть удовлетворяет мою жажду познания (действительно, бесполезного) и в смерти. Но дадим, наконец, слово Книге, и пусть воплотится Слово: «Моисей и Аарон вновь предстали перед фараоном. Но безуспешно превращали они палку в змею, чтобы доказать божественное происхождение своей миссии, фараон все равно их не послушал. Тогда Бог наказывает Египет десятью казнями египетскими: 1. Вода Нила превращается в кровь; 2. Жабы покрывают собой все, и дома тоже; 3. Стаи мошкары и 4. Ядовитые мухи истязают людей и животных; 5. Падеж скота; 6. Язвы мучают людей и животных; 7. Кровавый град побивает посевы; 8. Полчища саранчи уничтожают оставшийся урожай; 9. Глубокая тьма опускается на Египет на три дня; 10. В полночь пролетел по небу Божий ангел-убийца и поразил всех первенцев. Тогда поднялся повсюду страшный плач и причитания, потому что не было дома, где не было бы мертвеца».

Не будем пересказывать печальные последствия этой божественной комедии, начатой ребячливой, внешне незначительной интригой. Удовлетворимся главными.

Под предлогом и гнусным подозрением, что я присвоил принадлежащие Юлии акварельные краски, чем хотели только скомпрометировать нашу любовную связь, в один прекрасный день ее родители попросили меня больше их не посещать. «Никто, кроме тебя, молодой господин, за последние дни не приходил, — сказал мне господин Сабо, — а эти краски лежали вот здесь, и никто к ним не прикасался». Мои клятвы и красноречивая защита не могли его поколебать. На грани истерического плача я заявляю, что буду добиваться справедливости, вплоть до самого Господа Бога, разоблачу бессовестных сплетников, которые за этим стоят, и заставлю их признаться. Им не уйти от заслуженного наказания.

Но это только начало всех обрушившихся на меня несчастий. Сестра получает анонимное письмо, в котором излагаются подробности нашей связи с ошеломляющими преувеличениями (в чем я узнаю, несмотря на измененный почерк, больные фантазии Лацики Тота). Эта гнусная анонимка содержит и угрозу, что меня, если я не откажусь от Юлии, убьют из засады, что в нормальных условиях у меня вызвало бы смех, потому что Лаци Тот — это воплощение трусости. Напутанная угрозой, Анна показывает письмо матери, которую оно повергает в глубокое отчаяние, от страха за мою жизнь, но она тронута моей порочностью. Разумеется, мое признание, помимо желания облегчить душу, ограничивается следующим (что можно назвать ложью): мы с Юлией прятались в сенном сарае господина Сабо. Это все. Прочее же — болезненные выдумки ревнивого воображения. Да, я клянусь ее жизнью, жизнью своей матери, что наша связь ни на миллиметр не выходила за рамки дозволенного и пристойного… Мама, хотя и в сомнениях, обещает мне, что ничего не скажет об этом деле отцу, который тогда впал в свою тихую предвесеннюю депрессию…

Золотая пыль времени начинает медленно покрывать и это событие. Акварель Юлии появляется в свете дня из кармана фартука, где до сих пор дремала, как множество шаблонов для пуговиц, как разноцветные печати, скрепившие мой обвинительный акт, в соприкосновении со светом они растрескались сами по себе, освободив меня от подозрений…

В День Всех Святых Юлия принимает в часовне первое причастие, очищенная от греха, словно только что вышедшая из теплой купели, покидает часовню, одетая в белое, с маленьким, отделанным перламутром молитвенником в руках, с косами, уложенными на темени, с румянцем на щеках от постыдного признания, только что сделанного его преподобию. Рассказала ли она ему обо всей цепочке событий, о коварстве моих манипуляций и о своем участии во всем? Назвала ли она ему имя соблазнителя?

Исключительно чувствительный к декору и мизансценам церковных обрядов, к звуку колоколов и аромату ладана, я преклонил колена, вместе с остальными мальчиками, на пороге рая, и, уравнявшись с ними на мгновение, хотя бы иллюзорно, но все-таки отделенный от них, помеченный клеймом, обжигающим мое чело, потому что эту последнюю грань — от коленопреклонения до евхаристии, — я никогда не смогу преодолеть, а и до этого момента я добрался только милостью его преподобия, разрешившего мне присутствовать при священном обряде конфирмации, когда наш класс, как стадо паршивых овец, должен был войти в Божий хамам, чтобы вскоре выйти оттуда омытым и белым, оставив за собой нагромождение грехов, как вонючий навоз. Я сижу, сломленный тяжким грузом своих прегрешений, стою на коленях на холодном бетоне, как мученик, как паршивая овца, а на эту мою, запаршивевшую от грехов душу, по капле изливается медный купорос греха зависти, которую я испытываю к своим товарищам, выходящим из ризницы с просветленными лицами, с сияющими и свежими щеками, кал после пургарола.[30] Только торжественность момента удерживает меня от того, чтобы не зарыдать в голос и не превратить свое отчаяние в публичную исповедь на глазах всех прихожан, на глазах у моих школьных товарищей и их родителей, чтобы этим привлечь к себе внимание и вызвать сочувствие, придать себе особую важность, но одновременно не осмеливаюсь обнаружить свою паршивость, и так бросающуюся в глаза.

Проливаются каплями торжественные слова литургии с Ad Deum до Gloria Tibi своим божественным, непонятным латинским; они прерываются плотной тишиной пауз в две четверти, как белизна пробелов между абзацами, проливаются каплями возвышенные слова, сопровождаемые синкопами серебряного колокольчика в руках министрантов, ведется святой диалог — Kyrie eleison, Christe eleison, — как божественные рифмы к человеческим словам. А я стою на коленях, на полу перед церковным ковчегом, до головокружения одурманенный запахом ладана, что на этом всеобщем пиршестве духа вызывает в памяти покой хвойных лесов, аромат сосен и смолы, и лицом ко мне, над ковчегом, высоко, над трепещущими потрескивающими свечами, пестрым