Избиение младенцев - Владимир Лидский

Директор корпуса Владимир Валерьянович Римский-Корсаков был человеком мудрым и практичным. Больше того, он знал, что вверенные ему детские судьбы – суть ценность непреходящая и какие бы катаклизмы не проносились над головами его кадетов, он всегда, при любых обстоятельствах будет защищять их, оберегать от житейских и бытовых бурь, предостерегать от ошибок, а главное – учить быть людьми, для которых слова «честь», «благородство», «патриотизм» – не пустой звук, а та платформа, на коей стоит и будет стоять вечно Святая Русь. Когда-то он сам учился в кадетском корпусе в Полтаве и потому прекрасно знал быт, традиции и установления всех российских корпусов, лишь незначительно отличавшихся друг от друга в каких-то местных деталях, но единых в главном – в понимании своей высокой духовной миссии. После Полтавы на его жизненном пути стала Москва со своим знаменитым Александровским военным училищем, по окончании которого он служил в Лейб-Гвардии Павловском полку. Но, видимо, его не сильно влекла к себе карьера гвардейского офицера, потому что вскоре он поступил в Военно-Юридическую Академию и через некоторое время стал сначала военным прокурором, потом следователем, а потом уж судьёй. Но и Военно-Судебное ведомство не удовлетворяло его внутренних амбиций, а главное – не соответствовало духу его исканий. Для судебных разбирательств, для вникания в хитросплетения запутанных дел, для жёстких, а порой и жестоких решений он был слишком мягок, терпим и интеллигентен. Ему нравилось искать истину, но не нравилось оценивать её по уголовной шкале и быть орудием общественного мщения. Он тяготился ролью судьи, тем более – военного, как если бы эта роль была равна роли палача. Психологически он отождествлял свою деятельность с понятием кары, налагаемой на виновных, и это казалось ему главным в его работе. Но именно это и выносил он с наибольшим трудом, именно это и служило источником его, может, и не страданий, но уж, во всяком случае, – болезненного дискомфорта. Так со временем стал он подумывать о переходе в Военно-Учебное ведомство и в конце концов перешёл, получив место инспектора классов в Первом Московском кадетском корпусе. Это уж было точно его дело, так нравился ему кадетский уклад, так нравилось ему участвовать в жизни корпуса, где имел он возможность влиять на самый ход воспитания и образования юных воспитанников. Он ощущал себя в корпусе, можно сказать, создателем нового человека, явственно понимая, что из этих довольно бесформенных пока ещё кусков тёплой и влажной глины можно любовно, бережно и с большой радостью лепить нечто красивое, останавливающее внимание окружающих, лепить, сглаживая и выправляя угловатые черты новых созданий, облагораживая их стремления и чувства и, в конце концов, вдохнуть в них душу и дать им возможность свободно полететь в небо…

Нового дельного инспектора быстро заметило начальство и, прослужив в этой должности всего несколько месяцев, он получил место директора корпуса.

Генерал Римский-Корсаков был, несомненно, идеалистом, благородным интеллигентом, одним из последних Дон-Кихотов эпохи, потому и подход к воспитанию кадет, а также и к взаимодействию с воспитательским составом у него был особый. Он не мог понять методов штабс-капитана Новикова, который во все годы работы вызывал у него глухое раздражение. Директору очень хотелось избавиться от строптивого подчинённого, и тот сам давал когда-то несколько поводов к тому. Но как умный человек, генерал понимал, что горбатого могила исправит, и потому какой смысл интриговать, чтобы неприятного и неудобного оппонента перевели куда-нибудь подальше? Ведь он в любом месте останется таким же. Лучше уж на месте делать какие-то усилия, чтобы хоть как-то облагородить его, хоть как-то привести в соответствие со своими понятиями. Поэтому после истории с последним кадетским «бенефисом» директор в очередной (какой уже по счёту раз?) решил поговорить с Новиковым строго и сурово, попытавшись всё-таки донести до него свои мысли и своё понимание сути воспитания.

– Господин штабс-капитан, – начал генерал учтивым тоном, когда вызванный подчинённый явился к нему в кабинет, – позвольте вам заметить, что ваши методы управления воспитанниками расходятся с моим пониманием педагогического воздействия…

– Ваше превосходительство! – довольно невежливо перебил его Новиков. – Воля ваша, но как по-другому обращаться с этими злобными мальчишками? Без наказания нет понимания службы…

– Господин штабс-капитан, – повторил Римский-Корсаков, подчёркнуто спокойным, ровным, но строгим голосом, давая понять подчинённому, что его невежливость замечена и осуждена, – вы, кажется, не изволите услышать меня. Я хотел бы сказать вам, что подобным образом невозможно решать конфликты воспитателя с коллективом. Не спорю, система наказаний в корпусе и в целом в армии существует, и она обусловлена Уставом, но, помилуйте, нельзя же детей держать всю ночь полуголыми на паркете! Ведь это неоправданная жестокость, друг мой, – более мягким, почти отеческим голосом добавил генерал. – Разве можем мы позволить себе подобное в отношении более слабых и зависимых от нас существ?

– Кадеты забываются, Ваше превосходительство, – отвечал Новиков. – Они не уважают старшинство, не уважают взрослого, умудрённого опытом человека, воспитателя, преподавателя. Они позволяют себе шум на уроках, выходящие за рамки приличий шалости, они наделяют старших оскорбительными прозвищами… Сегодня они не уважают меня, завтра – вас, а послезавтра – Государя Императора! Ведь так они воспитаются в чёрт знает кого! Их наглости и хамству мы должны противопоставить не только Устав, но и силу – силу нашей воли, нашего мужского характера, да, в конце концов, – физическую силу!

– Так вы предлагаете вернуть в армию шпицрутены, а в кадетские корпуса – розги? – с возмущением спросил директор.

– Нет, конечно! – горячо воскликнул Новиков. – То есть, я хотел сказать, что розги для кадетской фронды, может, кой-когда и не помешали бы… и вообще, – по-моему мнению, мы должны держать воспитанников в ежовых рукавицах, чтобы они знали границы дозволенного и не проявляли дерзость в общении со взрослыми.

– Но тогда, – возразил директор, – они не будут проявлять дерзость ни в учёбе, ни в жизни, мы будем сковывать их поведение, их творческую активность, а ведь только с помощью дерзости и яркого желания выделиться способны они достичь каких-то успехов. Почему в мальчишеской среде так силён соревновательный дух? Да потому что в характере мужчины – быть первым, лучшим, а как этого достичь без дерзости, без стремления вперёд, без активной позиции?

– Нет, Ваше превосходительство, как хотите, но кадет должен быть у меня вот здесь!

И он выставил в сторону генерала крепко сжатый волосатый кулак.

– Э-э, батенька, куда хватили! – несколько фамильярно заметил директор. – Эдак вы и задавите кадета! Я вам не стану, пожалуй, приводить своего примера, но покорнейше прошу взглянуть на методы хоть капитана Скрипника. Отчего, милостивый государь, у него хоть и шумно в классе, да успехи кадет более чем очевидны? Отчего в его дежурства нет «бенефисов»? Отчего кадеты любят поговорить с ним по душам? А ведь он не добренький и не потакает воспитанникам. Он умеет спросить с них, а главное, он доверяет кадету и потому кадет доверяет ему. Но! Доверие капитана Скрипника – особого рода. Ведь вы работаете вместе уже много лет… Неужели вы не видите, что он не только доверяет кадету, но и проверяет его? Он не оскорбляет неверием, не унижает, не умаляет чувство собственного достоинства воспитанника, он просто спокойно убеждается в его искренности. А как он это делает – это уже есть секрет педагогического искусства. Впрочем, не секрет, Скрипник не делает из своей работы никакого секрета. Вам бы присмотреться, господин штабс-капитан…

Подобных разговоров провёл Владимир Валерьянович за годы своей работы множество, – и с коллегами, и с учениками, – но такого глухого, упрямого сопротивления, какое всегда оказывал ему штабс-капитан, более не встречал. Воистину горбатого исправит только могила, думал он, или уж сама судьба обломает его рано или поздно. В существовании судьбы генерал нисколько не сомневался, чтил пословицу «сколь верёвочка не вейся» и вдобавок знал за собой, что и сам легко может выступить в роли пресловутой судьбы. При всей своей мягкости он умел принимать жёсткие решения и, если интуиция подсказывала ему рубить сплеча, так он и рубил, но это была не жестокость, а решительность. Так он однажды немедленно изгнал из корпуса воспитателя первой роты Глушевского за то, что тот позволил себе сначала с кадетами, а потом и с коллегами сомнительные революционные разговоры. Эти разговоры, возбуждавшиеся, может, по глупости, а может, с совершенно очевидною целью были немедленно пресечены, и Глушевский по рапорту директора был безжалостно уволен. Другим разом генерал нечаянно зашёл на кухню, где готовился кадетский обед; заглянул мимоходом и увидел, что у повара, – высокого и худощавого, что вообще-то против правил в бытовании человека его профессии, – как-то странно оттопырен живот. Директора кольнуло подозрение, он подошёл поближе, вгляделся и приказал повару снять длинный нагрудный фартук. Тот, покраснев, исполнил приказ. С обратной стороны фартука был пришит большой кожаный карман, битком набитый говяжьим фаршем. Обычно спокойного и сдержанного генерала затрясло. В тот же день повар оказался на улице.