Визуальные искусства в ситуации глобализации культуры: институциональный аспект - Анна Демшина

В Петербурге очень развито чувство истории и собственной неповторимости. В этой связи можно сделать такой парадоксальный вывод – именно углубление Петербурга в собственную традицию и показывает его путь в будущее. Идея диалогичности заложена в пространство Петербурга еще ее основателем Петром I, задумавший город как медиатор между Россией и Западом. Поэтому исторически для петербургской культуры свойственно взаимодействие различий, множественность, проявляющаяся и в художественной и в общественной жизни. Как пишет М. Каган, в создании петербургской культуры участвовали немцы, итальянцы, французы, англичане, молдаване, украинцы, поляки, прибалты, и даже, как известно, эфиоп; если в результате петербургская культура, воспринявшая все эти влияния и связавшая их со своей национальной основой, оказалась не мозаичной, а целостной, то лишь потому, что между всеми участниками данного культуротворческого процесса складывались отношения диалога, а не противоречия, отторжения или, по крайней мере, сторонней терпимости к чужому. [64] Поэтому многообразие течений, составляющих феномен «ленинградского андеграунда», взаимодействие различных исторических стилей, национальных традиций, сосуществующих в одном пространстве «подпольной жизни», в определенной мере наследует традиции, исторически заложенные в петербургском менталитете. Не случайно ряд исследователей отмечают, что художественная жизнь Петербурга более концентрирована, семейна – художники, музыканты, актеры, околохудожественная публика собираются, встречаются в одних и тех же местах, а разнообразные пласты художественно-интеллектуальной жизни имеют множество точек соприкосновения и связей. То же отмечает и А. Троицкий, рассматривая особенности становления ленинградской рок-музыки: «как в большой деревне там есть места, где каждый может увидеть каждого» [65] . Традиция семейности художественной жизни сохраняется и сегодня не только в форме «посиделок» в мастерских, но и в художественных институциях: галерея «Борей», «Пушкинская 10» становятся местом концентрации творческой энергии.

Мифологизация культурного ландшафта, повседневной жизни становится важным моментом для осмысления творчества многих петербургских художников: от работ А. Арефьева 1950-х, Д. Шагина 1980-х до изысканно-ироничной карнавальности работ М. Шемякина, где обращение к петербургскому мифу, его интерпретация – демонстрация особой модели жизни, противостоящей и советскому реализму, и постиндустриальному техницизму. Мифы питают идею осознания Петербурга как «мира вне жизненного мира», влияющего на людей, стимулирующего восприятие жизни, как состояние полузатопленности, зыбкости, неустойчивости, в котором и есть искомая гармония. Потоп в этом контексте превращается из угрозы, трагедии, предчувствия гибели, сумасшествия (как в «Медном всаднике А. С. Пушкина, стихах А. Ахматовой, В. Набокова) в образ жизни. Город и природа, вода и камень, искусственное и естественное пропитывают друг друга, переходят в новое физическое и духовное качество, рождая новую субстанцию. С данной позиции Петербургу не нужен потоп-потрясение, просто все и так состоит из всего (можно вспомнить теорию Сергея Курехина, что Питер надо утопить и пускать под воду экскурсии с аквалангами). Петербург – город геометричный, целостный, возникший практически на болотах волей Петра I. Рациональность продуманной радиально-лучевой системы, по которой осознанно строился центр города, «геометричность», регулируемая отдельным градостроительным ведомством, сохранность (по крайней мере, до последнего десятилетия) исторического центра стимулируют и рациональность, влияют на консервативность мышления петербуржцев.

Восприятие Петербурга как «города-мифа» породило многочисленные легенды, связанные с Петербургом, вдохновлявшие поэтов, писателей, художников. Существует ряд устойчивых понятий, характеризующих город по-разному: Петербург Петровский, Петербург Достоевского (изнанка блеска петровского), блокадный Ленинград; Петербург как «жертвенный камень» истории (от В. Крестовского и Ф. Соллогуба до В. Шефнера, М. Шемякина); Петербург и тема Вавилона, тема Рима (А. Ахматова, Б. Гребенщиков). Как писал Ю. Лотман, вокруг имени такого города будут концентрироваться эсхоластические мифы предсказания гибели, идея обреченности и торжества стихии будут неотделимы от городской мифологии [66] . Однако в Петербурге практически не развивался и не развивается документализм как прием художественного творчества и как направление в изобразительном искусстве, хотя есть блестящая школа кинодокументализма.

Срастание понимания Петербурга как «города мифа», подкрепленное особенностями питерской погоды, рождает и особое «петербургское» восприятие цвета. Ю. Лотман отмечал в петербургском пространстве две особенности: призрачность и театральность, создаваемые уникальным колоритом города, мягкой цветовой гаммой, сочетанием водной магистрали Невы и многочисленных каналов, сезоном белых ночей и необычайных закатов [67] . Сложные цвета или тонкие переходы пастельных оттенков свойственны многим петербургским художникам, а цвет, колорит не дает «имен», а передает общее состояние. Особенно много зеленого, сине-зеленого, коричнево-зеленоватого или серо-зеленого, серо-серебристых оттенков. В такой гамме видели Петербург не только художники, но и писатели, поэты – от Пушкина («свод небес зелено-бледный, скука, холод и гранит»), Владимира Набокова («бледно-зеленые ветрила, дворцовый распускает сад…») до Андрея Белого («зеленоватым роем пронеслись облачные клоки, зеленоватый рой поднимался безостановочно над безысходной далью невских проспектов, в зеленоватый рой убегал шпиц…»). Специалисты по психологии цвета определяют градацию типов цветовосприятия в зависимости от географии. Классический пример: считается, что жители крайнего Севера различают больше оттенков белого, чем жители других регионов. Как пишет Тульчинский: «Петербург, самый крупный город на 60-й параллели, находится в зоне, как говорят специалисты, критической для человеческой психики, способствующей развитию неврозов и шаманского комплекса». [68] Может, эта «невротичность», провоцируемая и особым климатом, и графикой архитектуры влияет на цветовую гамму работ петербургских художников. К примеру, в Осло тоже есть Белые Ночи, но норвежцы не мифологизируют их. «Петербургская цветовая гамма» прочитывается в творчестве таких разных художников, как Е. Михнов-Войтенко, И. Иванов, Г. Устюгов и М. Шемякин.

Консервативность в искусстве проявляется не только как отрицание любых перемен, а как необходимость укоренения перемен в уже сложившемся, привычном укладе. При этом количество исторических пластов культуры города позволяет отстаивать иногда парадоксальные варианты преемственности. Однако это не означает, что все деятели петербургской культуры, все художники – консерваторы; в их новаторствах чаще прослеживается тенденция к строгости формы, сдержанности художественного языка, а не в полном ее отрицании или разрушении. Отсюда и склонность к графичности даже в живописных работах, внимание к художественному языку, поиску нескольких, но точно отражающих мысль автора приемов. Самодостаточность как особенность мышления проявилась в 1980-е годы в осмыслении идеи дзен-буддизма в искусстве, например, литературное и художественное творчество В. Шинкарева. Литературное произведение Шинкарева «Максим и Федор» – ироничный пример использования восточных философских традиций для выхода из экзистенции бытия в советской реальности.

Для советской власти, активно внедрявшей образ Ленинграда как «города трех революций», мифологическая компонента петербургской истории была не менее важна, чем реальная жизнь города. Срастание реальности и мифа привело к восприятию Ленинграда как оплота оппозиции. Переименование города в данном случае – определенный симптом: смена имен как шаманский ритуал, меняющий означаемое через означаемое. Сила предубеждения против Петербурга-Ленинграда, бывшего столицей империи, проявлялась и в особом энтузиазме властей в искоренении инакомыслия. След прошлого виделся даже после глобальных чисток интеллигенции, проходившей с 1918 по 1950-годы, после блокады, казалось бы, уничтоживших культурную память горожан. Там, где в других городах подполье могло «прикидываться» советским, в Ленинграде жестко подавлялось. В этой сложной социально-политической ситуации актуализируется проблематика, важная для современного искусства в целом, – вопрос искренности и ответственности автора за сказанное слово. Можно вспомнить кинематографические опыты осмысления данного феномена: фильм А. Бортко «Единожды солгав» (1987 год), в котором показан конфликт между успешностью и подлинностью в искусстве на примере ленинградской художественной жизни 1980-х. О вопросе поиска искренности, как отличающем петербургскую художественную жизнь, говорит философ В. Савчук. Для исследователя искренность представляется как адекватная категория для существования искусства в условиях потери ценности эпатажа и авангардистской радикальности (об этом же пишет и М. Эпштейн, анализируя творчество Венечки Ерофеева [69] ). Проблематика поисков подлинности искусства выводит историю ленинградского андеграунда на метахудожественный уровень.