Воображаемые жизни Джеймса Понеке - Тина Макерети

Признаюсь, возможно, поначалу я был несколько разочарован. Перед моим внутренним взором Лондон сиял, как отполированный pounamu, был чистым и сверкающим, как драгоценные перья kotuku[47]. Я думал, что если родной город Художника действительно такой, каким он его описывал, то там не будет ни грязи, ни тяжелой работы, вроде той, к которой мы привыкли, а только люди с мыслями о высоком, беседующие на утонченные темы. Но видение, настигшее меня вместо этого, больше походило на болезнь. По мере того как здания набирали высоту и прочность, кирпич за кирпичом разрастаясь ввысь и вширь, я все сильнее чувствовал себя раздавленным огромными размерами города, не сияющего, а коричневого и черного, и серого, и уходящего так высоко в небо – как у них не кружатся головы на такой высоте? Таким я увидел Лондон впервые – как зверя из дыма и камня, населенного бегущими наперегонки насекомыми. Когда мы вошли в порт, город кишел вокруг, заполняя собой всю реку и поля за ее пределами. И все же размеры и многообразие такого огромного количества парусов и зданий вызывали во мне огромный восторг. Я чувствовал, как стучало сердце, а в животе кружился водоворот, такой же, как тот, что плясал у меня перед глазами. О боже, как же меня переполняли страх и волнение.

Ближе к порту я почувствовал, как изменился воздух. Небо закрылось. Мы подходили к главным докам, и бесконечность этого города начинала меня пугать. Здесь точно было больше людей, чем во всей Новой Зеландии и Австралии вместе взятых, и то, как они все живут над головой друг у друга, и едят, и готовят, и разводят огонь, и испражняются, и умирают в одном месте, казалось неестественным – потому что я чувствовал все это своим носом. Великая река Темза несла с собой зловоние уборной с сильными нотами гнили. Это было ударом для моего разума и потрясением для моих чувств. В моей стране ни с одной рекой не обошлись бы подобным образом, ибо вода несет в себе саму жизнь, и никто не посмел бы осквернить ее телесными испражнениями. От одного этого меня замутило. Матросы, занятые своей работой, казались взволнованными, посмеиваясь над тем, какие радости ждали их дома. Но я вовсе не был уверен, куда попал – в царство богов или демонов.

Невероятность происходящего переполняла мои чувства. Почему так много окон и так мало дверей и почему все эти окна закрыты для мира? Дома. Фабрики. Один чертов ряд за другим. Улицы переполнены – как можно было найти дорогу в такой прорве народу? Как можно их всех накормить? Как они все разговаривали друг с другом? Вокруг, даже посреди широкой реки, где мы плыли, стоял грохот, похожий на отдаленные раскаты грома. Звук не прекращался. В глубине души я знал, что этот звук проникнет даже в мои сны на всю мою оставшуюся жизнь. Не думаю, что преувеличиваю свои впечатления – воспоминание об этом для меня так же отчетливо, как смерть моей матери. На несколько долгих мгновений я почти уверовал, что оказался в Аду миссионерской Библии. Чтобы подбодрить себя, я попытался представить, что люди на улицах были такими же, как я сам и те, с кем я был знаком. Эта уловка мало помогла. Среди хорошо одетых попадались фигуры настолько изможденные и в таких лохмотьях, что мне было непонятно, как они держались на ногах. Я не понимал правил этого места.

Возможно, наше прибытие вызвало у меня лихорадку, ибо это был самый настоящий калейдоскоп, панорама. И вдруг мой ужас отступил перед чудом. Перед моими глазами предстал купол собора Святого Павла, уже не расплывчатое пятно на фоне хаоса, но идеальный купол, серо-зеленый, увенчанный чем-то настолько желтым, что мне пришлось присмотреться тщательнее, – и постепенно я все больше убеждался, что это был крест на золотом шаре. Прошло несколько минут, прежде чем я осознал, что это был крест из настоящего золота, вещества, о котором ходило столько легенд. Я его раньше не видел и не ожидал, что оно будет так сиять даже издалека. Иногда что-то не кажется важным или даже возможным, пока ты не увидишь это собственными глазами, и тогда ты понимаешь, почему об этом столько говорят. Этот золотой крест возвышался над великим и закопченным городом уже больше ста лет, и все же он продолжал направлять свой сверкающий луч на таких странников, как я. Он сверкал среди хаоса: совершенство Господа, воплощенное человеком. Благоговение распирало мне грудь, и у меня мелькнула мысль, что я увидел, пусть мельком, на одно мгновение, почему сюда стекались английские племена. Возможно ли было узреть божественное в хаосе и безумии такого места? Неужели мой слух был недостаточно развит, чтобы расслышать музыку в этом реве? Я понимал, что эта тайна была мне пока не по силам, и задался целью ее разгадать.

Люди вокруг меня были слишком заняты для подобных размышлений. Даже Художник, у которого не было корабельной работы, усердно делал наброски и писал заметки. Я предполагал, что его наверняка снедали мысли о возвращении домой, чувства, которые угрожали захлестнуть его, не подчини он их воле карандаша. Поэтому я наблюдал этот странный новый мир в одиночку, и вдруг сквозь мои страхи прорвалась волна возбуждения. Я был здесь, дерзкий на язык мальчишка-маори, сирота, который слишком много о себе возомнил. Я прибыл в один из величайших и богатейших городов мира, где королева Виктория сидела на своем троне и отправляла подданных в дальние уголки Земли, чтобы подчинить ее своему владычеству. Что же это была за королева, если ее власть простиралась так далеко и подчиняла себе так много людей? Я вовсе не удивился бы, окажись она сама размером с собор Святого Павла, с золотой короной на лучезарной голове.

Потом я увидел кое-что любопытное. Когда мы подошли ближе к докам, я заметил в отдалении, в грязи вдоль линии отлива, несколько детей – некоторые из них были ближе к младенчеству, а некоторые – к взрослому возрасту. Их ножки и голени засасывал ил, но они сгибались, погружая в него еще и руки по самые локти, шаря по дну. Мне вспомнились собиратели у нас дома, приходившие на берег, чтобы накопать pipi или toheroa, оставленных щедрым морским приливом. Но здесь было не место искать еду. Ил для этого был слишком черным и грязным. Поднимавшийся от него запах, даже с нашего расстояния, заставлял меня прикрывать нос. Дети наклонялись и шарили, наклонялись и