Спасатель. Жди меня, и я вернусь - Андрей Воронин

– Стучи-стучи, а то так он до обеда проспит. Полночи копошился, как мышь за плинтусом, его теперь из пушки не разбудишь.

Женька барабанил в дверь до тех пор, пока толстяк из восьмой палаты, известный кинорежиссер, решивший навсегда распрощаться с кокаином – или, как он сам его называл, «первым номером», – высунувшись в коридор, не воззвал рыдающим голосом:

– Да что же это такое?! Ни днем, ни ночью покоя нет! Молодой человек, прекратите хулиганить!

– Между прочим, законное требование, – заметил доктор Васильев, выглянув из ординаторской. Его дежурство уже закончилось, но до тех пор, пока снегоуборочная техника не справится с заносами на лесной дороге, он поневоле оставался здесь за главного. – Этак ты, брат, скоро дверь выломаешь. Дуй-ка ты к сестре-хозяйке за отмычкой. А вдруг, пока ты тут дятла изображаешь, он там ласты клеит?

Слегка напуганный не столько этим маловероятным предположением, сколько перспективой вторгнуться во владения Шмяка без его разрешения, Женька поставил поднос на подоконник в конце коридора и спустился на первый этаж. Сестра-хозяйка еще не появилась. Женька совсем уже было собрался бежать за ней во флигель, когда заметил на полу под дверью бельевой кладовой тусклый блеск металла. Приглядевшись, он обнаружил, что это та самая универсальная отмычка, за которой его послал Олег Борисович. Видимо, сестра-хозяйка обронила ее вчера вечером, когда меняла белье парализованной тетке из четвертой палаты – как ее там, Веселова, что ли…

Решив, что распространяться об этом маленьком происшествии не стоит, а стоит, наоборот, при случае тихонько вернуть сестре-хозяйке отмычку, Женька поднял ее с пола и, зажав в кулаке, помчался наверх.

Дверь восьмой палаты была приоткрыта, изнутри доносились голоса: Олег Борисович расспрашивал режиссера о самочувствии, а тот плаксиво жаловался на бессонницу. Сиделка Ирочка, выйдя из палаты с подносом, на котором стоял пустой пластиковый стаканчик из-под таблеток и лежал использованный одноразовый шприц, подмигнула Женьке и, косясь на дверь, вполголоса сказала:

– Слыхал? Бессонница у него! Всю ночь храпел, как иерихонская труба, я думала, стены рухнут, а теперь у него бессонница! Ключ-то принес?

Женька кивнул, стараясь не слишком заметно пялиться: Ирочка была девушка в высшей степени призывная, прелестей своих не стеснялась, и при виде ее в крови Женьки Соколкина всякий раз начинал неодолимо бушевать гормон.

– Иди открывай, – сказала Ирочка, – а то это, – она кивнула на приоткрытую дверь восьмой палаты, – похоже, надолго.

Вернувшись к палате Шмяка, Женька снова простучал условный сигнал – два тире, три точки, – искренне надеясь, что на этот раз Шмяк откликнется. За дверью по-прежнему было тихо, и, мысленно готовясь к неизбежному скандалу, Женька Соколкин вставил в замочную скважину отмычку.

– Борис Григорьевич, вы где? – окликнул он, просунув голову в щель приоткрытой двери. – Это я, Женька! Пароль: «Стрела», отзыв: «Царевна-лягу…»

Женька умолк на полуслове, когда то, что видели глаза, наконец проникло в мозг. Держа перед собой поднос с завтраком, он легонько толкнул дверь ногой и переступил порог.

Стенной шкаф в маленькой прихожей был открыт настежь, вся хранившаяся в нем одежда вперемешку с обувью валялась на полу. Сверху лежала буквально вывернутая наизнанку дорожная сумка, с которой Шмяк прибыл в пансионат, и все это было присыпано осколками разбитого стакана. Хрустя стеклом, Женька на цыпочках прошел в комнату и замер, едва не уронив поднос.

В комнате царил тот же хаос, что и в прихожей. Ковер был свернут и отодвинут к стене, на полу в полнейшем беспорядке валялись вещи и постельное белье. Перья из распоротой подушки разлетелись по всей комнате, как будто окно всю ночь стояло открытым и в помещение намело снега. Сброшенный с кровати матрас тоже был распорот по всей длине, из разреза во все стороны торчали пружины и клочья синтетической набивки. Одна бутылка коньяка, полная и запечатанная, откатилась к батарее парового отопления; другая, полупустая, стояла на телевизоре, и на ее узком горлышке тоже белело прилипшее перо. Знакомая фляжка поблескивала на столе, с которого была сдернута скатерть, весь пол был усеян рассыпанными сигаретами и разодранными, словно в приступе бешенства, выпотрошенными пачками. У стены, что напротив кровати, Женька с легким содроганием заметил пистолет – возможно, газовый или травматический, а может быть, просто выполненную в виде пистолета зажигалку.

А на полу рядом с отодвинутой от стены кроватью лежал Шмяк. Он лежал на животе, повернув к двери серое лицо с закрытыми глазами и неестественно вывернув левую руку. Под ним, вокруг него и даже на нем было полно перьев, но ни одно перышко из тех, что лежали вблизи его лица, не шелохнулось, из чего следовало, что Шмяк, мягко говоря, не дышит.

Плохо соображая, что делает, и смутно догадываясь, что делает что-то не то, Женька помертвевшими руками поставил на край стола поднос, подошел к Шмяку и, наклонившись, коснулся его запястья. Он тут же испуганно отдернул руку: кожа Шмяка показалась ему холодной как лед, и ощущение от нее было, как от прикосновения к чему-то неживому – не к камню или дереву, а к чему-то, что недавно было живым, а потом перестало. Словом, если отбросить иносказания, это было ощущение прикосновения к трупу, каковым, судя по всему, Шмяк и являлся.

Женька попятился. В голове у него немного прояснилось – не до конца, а ровно настолько, чтобы сообразить, что в этой ситуации следует позвать дежурного врача. Он повернулся, намереваясь отправиться за доктором Васильевым (да хоть к черту на рога, на край света, лишь бы подальше отсюда), и едва не заорал от неожиданности, обнаружив, что Олег Борисович стоит прямо у него за спиной.

– Вот те на – душ из говна, – почти нараспев пробормотал доктор, задумчиво озирая царящий в комнате чудовищный, невообразимый бардак. – И обязательно в мое дежурство! Ну-ка… – Отодвинув Женьку, он присел рядом со Шмяком на корточки, пощупал шею у него под левым ухом и, рассеянно вытирая пальцы о халат, констатировал: – Готов. Похоже на обширный инфаркт. А покойничек-то был подшофе! – добавил он, принюхавшись, и, оглянувшись, безошибочно отыскал взглядом сначала одну, а потом и вторую бутылку. – Твоя работа, боец?

Женька отчаянно затряс головой. Только сейчас до него дошло, что первым под подозрение в доставке Шмяку контрабандной выпивки неминуемо попадает он, Женька Соколкин, доверенное лицо покойника, единственный, кроме главврача, кого тот пускал к себе в палату. Если Семен Тихонович решит, что эти бутылки – Женькиных рук дело, мама в два счета лишится работы, а заодно и крыши над головой.

– Надеюсь, что так, – поднимаясь с корточек, сказал доктор Васильев. – Надеюсь, у тебя хватило ума не подставлять родную мать. Да и себя заодно. А если не хватило… Ладно, замнем для ясности. Пошли отсюда. И – рот на замок. Договорились?

Женька кивнул и первым направился к выходу, не чуя под собой ног и больше всего на свете мечтая о том, чтобы просто проснуться.

Где-то около полудня по всему пансионату – во дворе, в сторожке, в ординаторской и коридорах – зажегся не выключенный с ночи свет. Через полчаса из-за поворота дороги послышался рокот мощного дизельного мотора, и к воротам, широким валом сгребая к обочине снег, подкатил желтый грейдер с оранжевой мигалкой на крыше. За грейдером, разбрасывая большими колесами снежные комья, катился санитарный «уазик», из-за формы кузова прозванный в народе «батоном». За «уазиком» полз большущий «шевроле» Семена Тихоновича, а следом, замыкая колонну, двигался еще один «УАЗ» – потрепанный сине-белый «бобик» из местного РОВД. День выдался солнечный, с морозцем, и снег на разные голоса визжал и скрипел под колесами. Охранник Николай распахнул ворота, грейдер поднял нож и, газанув, покатился по расчищенной вручную подъездной дороге к разворотному кругу перед крыльцом. За ним во двор въехали остальные машины, знаменуя своим прибытием конец непродолжительной снежной робинзонады.

К этому моменту все более или менее утряслось – как в пансионате, так и в голове у Женьки Соколкина. Ему было о чем поразмыслить, и неизвестно, как бы он себя повел, окажись в это утро на месте главврач. Но Семен Тихонович отсутствовал, отрезанный от пансионата несколькими километрами снежной целины, время подумать у Женьки было, да и поведение старших, главным образом дежурного врача Васильева, послужило ему неплохим примером, придав мыслям нужное направление.

Прежде всего Олег Борисович конфисковал и приватизировал коньяк, уничтожив тем самым главный источник Женькиного беспокойства. Женька видел, как он беседовал о чем-то с Николаем, держа в руках мятый полиэтиленовый пакет, с которого, завиваясь кольцами, свисала толстая рыболовная леска. Николай слушал Васильева виновато понурив голову, а потом схватил протянутый доктором пакет, скомкал и рысью помчался на задний двор, к мусорным бакам. Загадка никогда не пересыхающей фляжки, таким образом, разрешилась, и, несмотря на разворачивающиеся в пансионате драматические события, Женька испытал легкое разочарование: секрет фокуса, как это обычно и бывает, оказался совсем простым и начисто лишенным мистического ореола – сплошной обман, и ничего больше.