Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

У Саши от холода свело кишки; ужасного усилия стоило ему растянуть рот до размеров обычной улыбки.

— Так это в будущем, — протянул-пропел он. — Будущее оно и покажет… А за ценный подарок спасибо. Постараюсь оправдать.

— Прекрасно понимаю ваши чувства, — сказал Альберт. — Точно так же себя чувствовал, когда меня тоже сватали, предлагали, как говорится, узаконить отношения. Страх во мне, ну прямо какой-то первобытный был, кишки отсыхали. А ничего, привык, потом полюбил! И вы полюбите. Еще вместе в конторе работать будем за соседними столами. Как вам такая перспектива?

«Нет, нет, — заныло в нем все внутри. — Не надо звания, не хочу никаких ваз и орденов, хочу жениться на Светке и сто раз писать свои „Испытано временем“, отпустите, мастера! Скажи ему сразу нет, — приказал себе Саша. — Не можешь? Почему ты не можешь, стрелок? Мужчина обязан уметь отказывать».

— Не исключено, — кивнул Сташевский.

— Ну-ну Александр Григорьевич, а если веселей, конкретней, ближе к цели?!

— Так я ничего, — сказал Сташевский. — Такая ваза, авансы и вообще. Это, наверное, Гусь-Хрустальный? Денег стоит?

— Я вас понял, — усмехнулся Альберт, — как говорится, вопрос растворился в пространстве. Здорово вы умеете! Представляю, как трудно приходится с вами нашему маленькому Макки… Кстати, чтоб вы знали, — с силой добавил он, — ни одна власть, ни одно государство не обходится и не может обойтись без надежной службы безопасности! Вы меня поняли?

— Очень даже хорошо. «Блин, он еще мне лекцию о ГБ будет читать», — подумал Саша.

— …Не буду навязывать вам банальности, вы их знаете лучше меня, — обиделся, нарушив индифферентность, Альберт. — Хотя, кстати: на банальностях мир держится, вы это тоже отлично знаете!

Саша пожал плечами, он не возражал. «Меньше слов, — приказал он себе, — уйди в глухую, закройся».

Их взгляды столкнулись в пространстве, оба не испытали особой приятности.

Сдунув с расчески волоски, недовольный Альберт поднялся со скрипнувшего кресла и прошелся к окну; выглянув во двор, сделал вид, что что-то заинтересовало его, помимо Сташевского, и задержал тишину. На красный бархат гардины, как на знамя, налепился его острый профиль; Саша, «рассматривая вазу», глазами постреливал на него как из укрытия, выжидал новой атаки. «Заловили, вынудили, трахнули — буду с вами работать, деваться некуда, — думал он. — Но любви не требуйте, любовь — перебор!»

— Вот все вы такие… чистенькие, продвинутые, свободолюбивые… а, чуть что, бежите за защитой к нам… Отложим разговор, Александр Григорьевич. В моей правоте вас должна убедить жизнь. А пока… игру с Макки, пожалуйста, продолжайте. Ну, и все остальное в обычном режиме.

Это был шанс. Саша, не медля, оказался на ногах.

— Все понял. Извините, я вам больше не нужен?

— Уж так я вам мерзок, так противен, уж так вы спешите, так спешите…

— Да нет. Работы сегодня много.

— Идите. До связи. Еще раз поздравляю… — он хмуро кивнул на вазу, — не забывайте.

И протянул руку, которую Саша несильно пожал.

Брел по улице как дурак с вазой в полиэтиленовом пакете; думал о том, куда бы немедленно пристроить хрустального урода. Опустить в урну? Оставить у обочины? Просто сдать в комиссионку? Невозможно, не исключено, что за ним наблюдают. Как невозможно по этой же причине кому-нибудь вазу передарить — еще и проверят, с них станется. Они впаяли ему вазу навечно, заранее зная, что он не сможет от нее избавиться!

Следующая мысль, пришедшая в голову, и вовсе напугала.

Имеются два человека: несимпатичный Альберт и симпатичный шпион Макки. Альберт ему не нравится, Аббас — по душе. Чудеса! В угоду первому он, нормальный советский журналист Сташевский, должен следить за вторым; что-то у него выведывать, подставлять его, замазывать на телках, на чем-нибудь еще и обо всем докладывать этой гундосой моли под псевдонимом Альберт. Почему?! Кто такую нечеловеческую хрень изобрел в принципе? Что делать ему, Саше Сташевскому который хочет с Аббасом дружить и вовсе не хочет его закладывать?! Стоп, остановил он себя. С кем ты хочешь дружить? С врагом, со шпионом? Со шпионом дружить нельзя, невозможно, ты ведь не предатель. Но, может, он никакой не шпион? Может, кому-то в ГБ и выше выгодно, чтобы Макки был шпионом, а на самом деле он нормальный дипломат? Может быть так, вполне, и тебя, дурака, и приставили к нему, чтобы выяснить, шпион он или нет!

Саша не путался в симпатиях, он путался в мыслях.

Выхода не нашел и вечером принес вазу домой.

Едва вошел, как услышал голос деда. «Велик и могуч закон подлости, — подумал Саша. — Его только здесь не хватало, специально, что ли, по поводу гэбэшной вазы заявился?!»

Дед и родители сидели на кухне, предавались чаепитию.

— Привет, — сказал Саша. — Вот вам ваза.

— Откуда, сын? — естественно спросил отец.

— Выиграл. В общеапээновской лотерее, — ответил Саша, и получилось у него очень даже достоверно.

— Прекрасная вазочка, — сказала мама. — Ирисы будут в ней смотреться просто чудно.

Дед со значением и гордостью подмигнул внуку, мол, молодец, парень, порадовал мать. «Дедуля, дедуля, — подумал Саша, — если бы ты знал…

Велик и могуч закон подлости, — снова пришло ему в голову. — Еще более могуча ложь, частью которой ты стал. Высокопарно, старичок, противно, но точно. Ложь — сильное средство. Но неужели твои кукловоды не понимают, что мы так привыкли ко лжи, что даже сильные ее дозы на нас уже не действуют».

15

Толян благородный, так стал называть приятеля Сташевский после той истории с прикрытием его от Светланы; не просто называть, но и думать о нем стал именно так: благородный Толя Орел. Виделись они в агентстве не каждый день, но когда сталкивались, дружили.

И вдруг Толя неурочно позвонил и предложил попить пивка, и голос у него был такой, что Саша, отодвинув дела, немедленно согласился.

Двинулись на знакомое место, в парк Горького, в кафе у утиного пруда. Пока шли по мосту через Москву-реку, шутили насчет того, чтобы прыгнуть вниз с зонтиком или в очень широком плаще, а лучше бы спрыгнуть и вообще полететь, скажем, в Сочи — смеялись оба, но Саша чувствовал, что Толя смеется в натяг.

Устроились за тем же Сашиным столиком, под выцветшим полосатым полотняным зонтом. Со шпоканьем и пеной вскрыли жестянки, чокнулись, хлебнули, и Толя заговорил.

Первым делом сообщил, что его посылают в Индонезию заведующим Бюро АПН. Саша поздравил и, про себя молниеносно и мелко — сам понял, что мелко, — приятелю позавидовал: «Всем обламывается, кроме меня». А потом Анатолий признался, что у него проблема. Он мечтал улететь в Джакарту с женой Ольгой и маленьким Петькой, собрались они на «этот положенный поганый медосмотр», и тут, «представь, старик, моя дура Ольга призналась, что беременна уже около полутора месяцев». Саша снова его поздравил, но Толя мотнул головой, что поздравлять его не с чем, скорее, наоборот. Беременных в загранкомандировки, тем более в далекую Индонезию, не посылают, гинеколог положение жены просечет на раз и выдаст ей на поездку бекар, то есть отказ. (Толя частенько использовал в речи терминологию музыкантов, в юношестве он играл на саксофоне, имел могучую дыхалку и упругие губы.) Ольга, продолжил Анатолий, не против ребенка, но еще больше она мечтает об Индонезии; остров Бали, пальмы и сиреневый океан снятся ей ночами. Саша кивнул и ответствовал, что насчет острова Бали и океана он Ольгу понимает, но как быть с ребенком? «Понимаешь, — сказал Толя, — сидеть в Союзе, ждать, пока она родит, — глупо, пошлют другого. Ольга, она умная, она согласна на эту херню, на аборт; она правильно говорит, что Петька у нас уже есть, парень трудный, хулиганистый, точь-в-точь, как я в детстве, и, как говорится, дай бог хоть одного по-человечески на ноги поставить, второго сейчас не потянем». Саша не совсем понял, что значило, по-Толиному, «поставить на ноги по-человечески», но все-таки снова кивнул. «Аборт так аборт», — подумал он, вспомнил Светку, их недозрелые отношения и почувствовал, насколько Толян взрослее и солиднее его по жизни.

Орел взял паузу и, сделав Сташевскому знак оставаться на месте, отошел за новой порцией пива. Разговор приближался к вершине, требовалось горючее для нового рывка.

— В том-то и проблема, Санек, — сказал он, возвратившись к столу, сдул пену со свежеоткрытой банки, совершил жадный длинный глоток и закончил мысль: — В обычной поликлинике или там горбольнице аборт мы сделать не можем.

— Почему? — не к месту умно спросил Саша.

— Потому что я нашу систему знаю: обязательно капнут в агентство, что так и так, специально пошла на аборт, чтоб уехать за границу.

Какую конкретно систему имел в виду Анатолий, когда упомянул о «нашей системе», Сташевский уточнять не стал, но задал еще один умный вопрос: «Ну, капнут, и что дальше?» Толик взглянул на приятеля с недоумением — притворяется или совсем дурачок? «Вонь пойдет, Санек, партийные возбудятся, кадры, ГБ — все сделают так, чтобы Ольгу на выездной комиссии зарубить. По злобе зарубят, по дурости, по зависти, по старой памяти». «Партийные-то тут при чем? — удивился Саша. — Перестройка же, они теперь вроде как не при делах». «Вот-вот, именно вроде как, — усмехнулся Анатолий. — А кадры, а ГБ — они из кого состоят? Вот именно, все пока сплошь члены или бывшие. Я, кстати, тоже из бывших, знаю, Санек». Толя снова затянулся пивом, а Саша сообразил, что дружок его боится тех же перцев, что и он; это было даже забавно: оба, значит, работали на ГБ и оба ГБ боялись. Спросить его, что ли, об этом, прямо вот так, в лоб? Что-то ты, мол, Толик, темнишь, колись, друган, сыпься, кто в ГБ персонально тебя курирует — не Альберт ли? Особого значения Толино признание для Саши, пожалуй, не имело и ничего в его жизни не меняло, но если бы Орел раскрылся, было бы заманчиво хоть в чем-то Альберта прищемить. Разумеется, для Орла он не Альберт, а какой-нибудь Семен, Ахмед или вообще Пушкин, но все же, все же, сопоставив описания конспиративных квартир и внешности куратора, они бы вдвоем его вычислили, и это было бы забавно, а, может, и пользу бы принесло. Но как, спохватился Саша, спрашивать Тольку какими словами его разоружать? «Парадокс, — подумал он, — мы друзья, но признаться друг другу в том, что оба пашем на ГБ, не можем, мешает подписанная бумага — Толя тоже наверняка подписал — и все тот же въедливый страх. А вдруг Толя не ГБ? Маловероятно, но вдруг? Тогда любым наводящим, тем более прямым вопросом ты, Сашок, выдашь самого себя и окажешься в дерьме, потому что для любого нормального человека стукач всегда есть дерьмо. (Ты-то не стукач, Сашок, успокойся, ты агент и почти разведчик, но не непосвященным нюансы не объяснишь, для них, если узнают, ты все равно будешь стукачом.) А если Толик все-таки ГБ, если ты откроешься, а он по долгу службы тебя же и заложит тому же Альберту?» Саша заколебался и лишь в последний момент четко прозрел истину: ты, агент, никому не имеешь права доверять, ни другому агенту, ни врагу, ни другу — и первых, и вторых, и третьих, и четвертых ты обязан только подозревать. Твоя жизнь будет продолжаться уродливо, косо и криво; ты раньше других постареешь и обозлишься на весь мир. Открытие было тошнотным, но оно состоялось; добавило ему отвратительной житейской мудрости и наверняка морщин; с человеческим любопытством к себе было покончено.