Чернышевский - Лев Борисович Каменев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не иначе обстояло дело и в политической области. И тут Чернышевский не видел причин «волноваться», поскольку вопрос оставался в границах спора крепостников и либералов. И здесь единственный вопрос, который его действительно волновал, заключался в том: имеются ли достаточные силы, чтобы выйти за пределы спора либералов с крепостниками.
В эпоху, когда наиболее спутаны были представления о связи между характером экономической реформы и характером тех политических сил, которые ее проводили, Чернышевский по-материалистически представлял себе связь экономики и политики в решении крестьянского вопроса.
Уже в 1859 году Чернышевский непосредственно связывает общей цепью и крепостное право, и те силы, которые провозгласили крестьянскую реформу. «Все это, — пишет он в статье «Суеверие и правила логики», перечисляя российские нехватки, — все это и не только это, но также и крепостное право, и упадок народной энергии, и умственная наша неразвитость, — все эти факты, подобно всем другим фактам нашего быта, коренную, сильнейшую причину свою имеют в состоянии нашей администрации и судебной власти». И он еще яснее определяет эту «коренную причину», когда, иронизируя над негодностью русского языка к выражению известных понятий, пишет: «Азиатская обстановка жизни, азиатское устройство общества, азиатский порядок дел — этими словами все сказано, и нечего прибавлять к ним»{55}.
Нужно вспомнить, что это говорилось в то время, когда даже Герцен связывал все свои надежды с тем обстоятельством, что абсолютизм легко может «выбрать» путь народной политики, чтобы понять, как далеко ушел Чернышевский в своих политических взглядах от массы либерального общества.
Политические домогательства дворянства в эпоху «освобождения» крестьян в обеих своих формах — крепостнической и либеральной — исходили из одного и того же источника, из стремления оказать непосредственное влияние на ход крестьянской «реформы». Борьба вокруг экономической программы реформы внутри дворянства должна была отразиться и на характере его политических притязаний. Крепостники мечтали об аристократической олигархии, либералы непрочь были в своей борьбе с крепостниками фигурировать в качестве «народных, бессословных представителей». Но и самые крайние либералы не посягали на изменение самого характера власти. Драгоманов, которого трудно заподозрить в неумеренности, ссылаясь на самое «решительное» из либеральных выступлений той эпохи, на «адрес» тверского дворянства, писал: «Необходимо помнить, что движение, какое происходило тогда в дворянских собраниях, имело в виду не столько собственно конституцию, сколько именно реформу, полицейскую, судебную, административную, организацию земского самоуправления и т. д.».
Но все эти «реформы», неизбежно связанные с основной — крестьянской «реформой», так же мало соответствовали интересам крестьянской демократии и так же мало способны были ее удовлетворить, как и само «освобождение».
Это несоответствие было настолько ясно, что его понимал не только Чернышевский, он и Кавелин. Выводы их были очень различные, конечно. В то время как Чернышевский (понимал «волю» так же широко, как понимал «землю», Кавелин ярче других выразил либеральный страх перед волей, рекомендуя дворянству самоуправление как предельный лозунг.
Для характеристики либерализма эпохи Чернышевского не может быть ничего (более интересного, как письмо Кавелина к Герцену от 18 апреля 1862 г.
«Не знаю, что вы скажете, — писал Кавелин, — эта игра в конституцию меня пугает так, что я ни о чем другом и думать не могу. Разбесят дворяне мужиков до последней крайности… и пойдет потеха. Это ближе и возможнее, чем кажется. Наше историческое развитие страшно похоже на французское: не дай бог, чтобы результаты его были так же похожи… Я скоро буду всеми силами стоять за существующий беспорядок, то есть за все реформы, но против конституции. Дурачье не понимает, что ходит на угольях, которых не нужно расшевеливать, чтобы не вспыхнули и не произвели взрыва{56}.
«Я счел бы себя бесчестным человеком, — пишет тот же столп либерализма через месяц, — если б советовал барину, попу, мужику, офицеру, студенту ускоривать процесс разложения обветшалых исторических общественных форм»{57}.
Как в экономической, так и в политической области либерализм больше всего опасался, как бы освобождение крестьян не пошло по-французскому — то есть, на эзоповском языке того времени, по революционному — пути. Именно упоминание о нем и показывает, что Кавелин был не только либералом, но и либералом просвещенным, хорошо отдававшим себе отчет в сравнительной выгодности для классовых интересов дворянства и буржуазии различных путей освобождения крестьян. Этот либерализм уже в 50—60-х годах имел, однако, не менее просвещенного врага в лице Чернышевского. Последний недаром приблизительно в то же время, когда Кавелин высказывал опасение перед возможностью «французского» пути для русской демократии, в своих разговорах с Добролюбовым предсказывал: «Придет серьезное время… Подымется буря, вероятнее всего во Франции… В 1830 году буря прошумела только по (западной Германии, в 1848 году захватила Вену и Берлин. Судя по этому, надобно думать, что в следующий раз она захватит Петербург и Москву».
И перед лицом этого революционного метода проповедь реформы казалась Чернышевскому «мелким, презренным, отвратительным для всякого умного человека: для умного радикала таким же (отвратительным, как и для умного консерватора, пустым, сплетническим, трусливым, подлым и глупым либеральничанием»{58}.
При столь ясном понимании противоположности интересов крестьянской массы и дворянского и дворянско-буржуазного либерализма Чернышевский не мог не стать живым воплощением пробуждающихся сил революции против тех политических и экономических экспериментов, из-за размеров которых конкурировали либерализм и крепостничество. В эпоху крепостнического и либерального обмана народа «освобождением» он взял на себя трудную задачу разоблачения этого обмана, разоблачения всех тех бедствий, которые несло народу крепостническими руками проведенное «освобождение». Он не остановился перед тем, чтобы апеллировать к самой массе, призывая ее самое защищать свои нужды, никому не передоверяя этого дела. В тот момент масса не откликнулась. Вопрос был решен помимо ее, не по-французски. Но дело Чернышевского могло терпеть поражения, но не могло умереть. Он не принадлежал к «жрецам минутного, поклонникам успеха». «Будь, что будет, а будет и на нашей улице праздник», писал он. Он оказался прав в том смысле, что правильно наметил неизбежность столкновения, что понял движущие силы неизбежной революционной борьбы вокруг земли. Поэтому именно он в ту эпоху представлял будущее революции и всей страны, поскольку
