Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Жена господина Мильтона. - Роберт Грейвз

Мне хотелось ее прервать и объяснить, что я люблю только Господа Нашего Иисуса, но я промолчала. Мне казалось, что она сочтет это богохульством и к тому же попыткой ее обмануть, она чего доброго выдерет меня за уши. Кроме того, я не могла скрыть от себя, что по-прежнему люблю Муна, великого грешника, что любовь моя очень сильна.

Потом, если случалось, что я не выполню матушкиных заданий, она могла в присутствии братьев и сестер высмеивать меня и мою влюбленность. Она начинала перечислять самых неподходящих юношей и вопрошать:

— Сознайся, дочь, ведь это не он?

Мне становилось неприятно, и я не знала, что мне делать если она упомянет Муна. Чтобы этого избежать, я попыталась его забыть и любить только Бога. Но забыть Муна было не так-то легко. Мои грехи множились, потому что я не могла быть смиренной. Зара изводила меня, беря пример с матушки, но делала она это глупо, как вредная девчонка.

Спустя пять или шесть дней после Пасхи мы вместе сидели в холле и занимались рукоделием, и она внезапно закричала:

— Я знаю, я теперь знаю! Это — мистер Тиресий! Мы его тогда встретили в Вудстоке! Я подслушала, когда ты просила братца Джеймса, чтобы он рассказал тебе все о Тиресий!

Я бросила тряпицу, которую вышивала, налетела на Зару, расцарапала ей щеку ногтями и начала колотить. Зара стала рыдать, но продолжала орать.

— Значит, это он! Это он! Я угадала! Мари сохнет по господину Тиресию!

Я ее так сильно покусала, что Ричард попытался оторвать ее от меня, схватив двумя руками за мои роскошные волосы.

Меня ждало суровое наказание. Я ужасно согрешила, как я записала в дневнике, и если бы брат Ричард, хвала Господу, не проходил в это время мимо и не услышал бы страшный шум, я могла бы убить сестру, которая только хотела подшутить надо мной. Я себя несколько успокоила тем, что записала в дневнике, что соблазн преодолел мой дух и мою любовь к Богу, но с помощью Ричарда мне удалось устоять. Дьявол подставил мне подножку, но с Божьей помощью я встану и буду продолжать борьбу с соблазном.

Когда я это писала, то услышала, как меня зовет Джеймс. Я пошла к нему, брат меня обнял, поцеловал и сказал:

— Сестренка, ты не каталась верхом уже дней десять. Может, поэтому у тебя такое плохое настроение? Без физической нагрузки кровь застоялась в венах, и там накопился яд. Пошли со мной, вместе прокатимся к Ред-Хилл.

Я была ему очень благодарна, быстро переоделась, и мы отправились. У меня срезу поднялось настроение, как только я оказалась в седле. С нами была гончая, она погнала лисицу. Мы отправились за собакой. Лисица бежала к Бекли и бежала довольно быстро. У меня под седлом была крупная гнедая непослушная кобыла. Я на ней в последнее время ездила нечасто, и она застоялась. Она начала скакать, как сумасшедшая, закусив удила, я не могла с ней справиться. Держась за луку седла, я начала молиться Богу, чтобы он меня пощадил, потому что лисица побежала к старому глубокому шурфу под названием Пастушья Яма, по краям шурфа росли колючие кустарники. Лошадь отклонилась в сторону и попыталась перепрыгнуть на узкую тропинку, ведущую к шурфу, но перекувырнулась через голову, а я упала на локоть в болото и совсем не ушиблась. Лошадь нависла надо мной, но не причинила мне вреда, хотя и наступила мне на ноги.

Это было великое чудо, которое, конечно же, следовало отметить в моем дневнике, но когда мы вернулись домой, затравив лисицу, то я узнала, что в мою корзинку для шитья, которую я оставила в холле, попала искра из очага. Огонь испортил вышивку, подкладка корзинки тоже обгорела. Там еще лежала пара красивых кружевных перчаток, завернутых в мягкую бумагу, и другие ценные для меня пустяки — ленты, шелковые нитки; вся корзинка пропахла гарью.

Не слишком ли это было сильным для меня наказанием? Я знала, что Зара видела, как горели мои вещи, но не потушила огонь, а она стала твердить, что ногой не ступала в холл после нашей драки.

Вечером, закончив записи в дневнике, я подчеркнула все двумя линиями, в знак того, что мое пламенное увлечение религией закончилось, потому что слишком долго ждать заветного рая, а когда так много размышлять о грехе, то это приводит к еще большим грехам. Я надеялась, что Бог не станет слишком сильно наказывать меня за подобное решение, раз я не могла ему служить так верно, как господин Болтон, доктор Сиббс и мой дядюшка Джонс, и как они хотели бы, чтобы я служила Ему.

На следующий день я пролежала в постели на десять минут дольше обычного и это доставило мне огромное удовольствие. Я снова стала сама собой. С тех пор я редко брала в руки религиозные писания, потому что они мне напоминали о драгоценном, но удивительно неудобном даре — о моей душе. Мои родные больше надо мной не потешались, а Зара боялась меня разозлить. Родные помнили, в какой я была ярости, когда она мне сказала, что я влюблена в господина Тиресия.

Джеймс рассказал мне о древнем Тиресии, чье имя позаимствовал тот господин. Он мне сказал, что Тиресий был поэтом или пророком в древние времена и что он был слепым. Когда брат отправился в Лондон, то решил зайти в книжную лавку и спросить, не публиковалась ли пьеса Генриха Лойза (В нее была включена поэма господина Тиресия), и его направили по нужному адресу. Брат купил ее мне в подарок.

Я и до этого читала стихи, особенно длинные и милые сказки в стихах Сэмуэля Даниэля {23} и Эдмунда Спенсера, {24} они хранились у матушки, но мне понравилось их содержание, а не их художественные достоинства. Теперь, когда я отказалась от благочестия, мне нужно было как-то освежить свой ум, и я начала читать стихи. Я была в том возрасте, когда считала себя ценителем искусства, и читала уйму книг, которые Джеймс брал у друзей в Оксфорде. Мне очень понравилась книга, где содержался сценарий праздника и пьеса в стихах, поставленная в Вудвике. Мне показалось, что там присутствовала поэзия высокого класса. В этой пьесе упоминались два брата и сестра, которая заблудилась в диком лесу по вине братьев. Колдун по имени Комус с разным пьяным сбродом находит девушку и пытается ее соблазнить, но девушка напоминает им о том, что она чиста и ни один колдун не имеет над ней силу. Комус говорит, что невинность не такая большая драгоценность, но девушка продолжает сопротивляться. Комус дает ей выпить зелье, чтобы усыпить ее. В этот момент появляются братья с мечами и разгоняют свиту подлого колдуна. Остальная часть поэмы посвящена тому, что братьям приходится развеять чары, приковавшие сестру к креслу, они вызывают на помощь фею, она поет красивую песню, и девушка — свободна.

Я была очарована стихами, созвучиями слов, мне хотелось обсудить с кем-нибудь прочитанное. Я спросила Джеймса, что он думает о пьесе. Но поскольку мне очень понравились стихи, я не желала слышать возражений, и попросила брата внимательно подумать над стихами.

Джеймс сказал, что когда он читал поэму, она показалась ему великолепной, но он усмотрел в ней пару удивительных парадоксов. Первый, — поэма показалась ему мозаикой, сложенной из других ранее прочитанных стихов Генриха де Пуи. Это были стихи на латыни, опубликованные в Оксфорде несколько лет назад. Джеймс сказал, что ему дали задание перевести часть поэмы на греческий язык гекзаметром.

Джеймс добавил, что, бесспорно, новый «Комус» превзошел старую поэму. Стихи лились гладко и были красивы. Он также добавил, что с помощью старых понятий в поэме открывались новые истины.

Второй парадокс состоял в том, что после поединка истинной ценности чистоты и невинности и Комусом, Комус потерпел фиаско, но это поражение было нанесено мечом, а не силой разума. Более того, ему больше всего запомнились строки, когда колдун говорит о неблагодарной роли воздержания, и те, в которых он выступил против манеры пуритан жить, «как живут ублюдки природы, а не ее истинные сыны».

И еще Джеймс сказал мне:

— Человек, написавший эти стихи, должен признать — это очень хорошие стихи, тем не менее чувствует себя скованно наедине со своей фантазией и несчастлив в поединке со своим острым умом. Я могу точно сказать, что он не выпускник нашего университета, мне кажется, что от него несет душком Кембриджа. Там они стараются, чтобы рифмы звучали более резко. Можно восхищаться этой поэмой, но любить ее нельзя. И в этом еще один парадокс — как человек может чем-то восхищаться, не любя? Мне больше нравятся глуповатые и спокойные стихи Тейлора, потому что он ничего не скрывает, и его высказывания весьма ясны, хотя он пишет о пустяках. Нет, я не то хотел сказать, ведь нельзя сравнивать поэта и рифмоплета. Не могу точно объяснить свою мысль. Я могу только привести пример: «Non amote, Licini, nec possum dicere quare — Я не люблю тебя, Лициний, но не могу сказать по какой причине».

Джеймс никак не мог остановиться:

— Дорогое мое сердечко, этот человек Тиресий не дает мне покоя. Ты сказала, что там в саду в Энстоуне он поведал, что собирается расправить крылья. Эти слова можно расшифровать следующим образом: действительно разгладить и расправить крылья или же придать крыльям не свое, а одолженное у других оперение. Если он набрал перья, вырвав их из оперения других поэтов, чтобы превратиться в великую бессмертную птицу Феникс, то он делает это настолько хитро и искусно, что когда оправляет оперенье, эти перья кажутся на нем более красивыми и яркими, чем на прежнем хозяине. Я также могу сказать, что он украл честно заработанный мед из ульев других поэтов и толстым слоем намазывает на собственный хлеб и еще надменно говорит им: «Sic vos non vobis mellificatis, apes — Итак, пчелки, вы собрали мед, но не для себя». Мне кажется, я знаю его секрет — он бешено влюблен в литературную славу, а не в саму поэзию. Но, клянусь, я не могу найти неточность ни в одной его строке, хотя, видит Бог, я очень старался. В нем бушует неспокойный дьявол, и мне кажется, в речах волшебника Комуса он показывает мохнатые копыта.