Сполохи детства - Степан Калита

Я решил, что «пиздец» — это слишком туманное определение, чтобы воспринимать его всерьез и отказаться от похода. Поэтому был среди тех, кто однажды в пятницу сел на электричку, идущую за город. Костомаров обещал, что на месте нас ждет готовый лагерь — палатки и шашлык, потому что туда уже с утра выехали его помощники — старшеклассники… Но когда мы прибыли в лес, на месте нас ожидала ватага перепившихся подростков. Стояла всего одна палатка. Шашлыка не было, зато над костром висел котелок с кашей. Костомаров сурово спросил:

— Где водка?

Ему немедленно налили. Потом еще. Он быстро захмелел… Через некоторое время, трясясь от холода, ушел в лес, и потерялся… Ребятам и девчатам из своего класса он предоставил самостоятельно разбираться с суровыми условиями весеннего леса… Хорошо, что палатка была одна — иначе мы точно замерзли бы этой ночью. А так, сбившись в кучу, мы коротали время до рассвета, превратившись мигом в дружный сплоченный коллектив, одержимый одной только мыслью — выжить. Куда там современным командным тренингам, Костомаров за один поход сумел сделать нас единым целым…

Мы орали на него в понедельник возмущенно, грянули, как военный хор советский гимн, как только он вошел в класс. Роман Григорьевич слушал нас внимательно, склонив голову, затем вздохнул.

— Ребята, — сказал он, — должен сознаться, я совершил подлость… я бросил вас в лесу, — он помолчал, потом вдруг засмеялся: — Но я так замерз, это просто ужас какой-то… Как добрались-то, нормально? Вижу, все здесь, вроде бы. Молодцы.

Мы угрюмо молчали. Вскоре за неудачный поход Костомарову влепили очередной выговор, воспринятый им с неожиданной обидой.

— Я же как лучше хотел, — говорил он, и бил себя в грудь, — вот и проявляй после этого инициативу.

До лета классному классному (намеренная тавтология) доработать не дали. Родители сплотились в единый кулак, и дали ему такого пинка под зад, что он потерял всякое желание работать в школе, и устроился в гастроном.

— Здесь отлично, парни, — говорил Роман Григорьевич, когда мы заходили в магазин после уроков, — платят каждый день… Наличными… Не то, что в школе, — подмигивал и косил глазом на дородную продавщицу за прилавком. — Нинка — огонь. Видели бы вы, как я ее в подсобке пялю.

— Ромка, — звала продавщица. — Твои что ль?

— Мои, — гордо отвечал Костомаров. — Любят меня. Я — учитель знаешь какой был. Строгий, справедливый. И в поход их водил каждую весну. Ну, там шашлычки, палатки. Пионерская романтика. Эх, вот время-то было…

Удивительное дело, Костомаров сегодня — точно такой же, веселый дед с копной седых волос и голубыми глазами немного навыкате. Шастает по дворам в том же районе, где я вырос, пьет водку с мужиками, водит домой баб (теперь, конечно, у него контингент несколько постарше) — к неудовольствию внучки. Я с ней немного знаком. Характер у внучки мерзкий. Деда она терпеть не может. Но мирится с его отнюдь не старческими страстями. Подозреваю, надеется со временем получить квартиру. Напрасные надежды. Роман Григорьевич еще ее переживет. Недавно он поведал мне, что собирается жениться. В шестой раз, между прочим.

— Сиськи — во! Жопа — во! Прекрасная женщина. Главное, очень интеллигентная, — поведал Костомаров.

Завидую подобному жизнелюбию. Мне бы от него хоть капельку отщипнуть, чтобы душа поменьше болела.

Далеко не все учителя, к сожалению, отличались безобидной любовью к жизни, слабостью к алкоголю и добросердечием. Роман Григорьевич был скорее исключительным явлением в крайне консервативной и бесчеловечной педагогической среде — потому и был он в школе явлением ярким и кратковременным. Карьеру в школах обычно делали педагоги совсем иного склада — энергетические вампиры, способные держать целый класс в кулаке и самых отъявленных хулиганов в страхе. Профессия педагога искажает личность. Далеко не все, избравшие это сложное ремесло, претерпевали с возрастом психологическую деформацию. Но многие, слишком многие, превращались через несколько школьных лет в церберов в человеческом обличье. Ровный строй речи им заменяло постоянное надрывное гавканье. Интонировали они царьком местного разлива — в их голосах начинало медью звенеть превосходство человека наделенного властью над существами низшего порядка. Даже малая власть развращает.

Лариса Петровна Туманова была как раз из таких — железобетонных бездушных сволочей, из которых строилась система советской образованщины. Карьеру она сделала стремительно, росла буквально у меня на глазах. Начинала как простой преподаватель русского языка и литературы. А всего через пять лет, побыв некоторое время завучем, доросла до директора школы. А потом и вовсе — ушла на повышение в министерство. Это была чудовищно злобная, недалекая и вечно всем недовольная тетка. Такие обычно получаются из простушек, первыми в семье закончивших вышку. В классе у нее имелось несколько любимчиков — очкариков и девочек с косичками с первых парт. Остальных учеников она абсолютно искренне, нисколько этого не скрывая, ненавидела.

Детей она била обычно деревянной указкой (их приходилось регулярно менять — ломались) и металлической линейкой (этот крепкий предмет был ее неотъемлемой частью — фактически продолжением богатырской руки). Больше всего доставалось от Ларисы Петровны моему другу Сереге, потому что русский язык — был его самым нелюбимым предметом. Серегу с ранних лет лупил ремнем родной отец. Так что побоев он не сильно боялся, и постоянно дерзил Ларисе Петровне. Она так усердствовала, работая линейкой, что на руках, и даже на лбу, Сереги оставались красные полосы. Меня напротив — она никогда не трогала, интуитивно ощущая, видимо, что я этого просто так не оставлю. Характер у меня был жестким и ершистым с ранних лет — и проявлялся все чаще.

Сейчас времена, конечно, совсем другие… Если какой-нибудь бедолага-учитель только попробует дать школьнику сдачи, или того хуже — наказать рукоприкладством (или линейкоприкладством) за дерзость и нежелание учиться — ему это дорого обойдется. Горе-педагогу еще повезет, если его сочтут профнепригодным — и уволят по статье. А могут и дело завести. Школьники в наше время юридически подкованы. И требовательны. Учитель для них что-то вроде халдея, несущего их величеству образовательные блюда. К тому же, Запад оказал на общество крайне тлетворное влияние — стукачом быть уже не зазорно… Сейчас все изменилось, а когда-то физические наказания были нормой. Конечно, неофициально. Но школьникам то и дело отвешивали затрещины. Туманова заявляла: «Я из вас всю дурь выбью, если родители не могут сами с вами справиться». Она искренне полагала, что дурь — сродни человеческой пыли, забивающей мозги, и если крепко колотить ученика линейкой по плечам и по макушке, можно сделать его чище — лучше и умнее.

Учитель и его ученики. Идеальная картинка: мудрый наставник в окружении внимающих ему отроков. Она не имеет ничего общего с современной действительностью. Потому что школа — вовсе не то место, куда отроки явились добровольно, чтобы постигать мудрость и знания. В школу их загоняет бездушная машина государства. Чтобы на выходе получить образованное население. А потому идеальная картинка сменяется другой, более реалистичной: одиночка-учитель противостоит толпе бандерлогов. Причем, толпа всячески сопротивляется, не желая впитывать знания. А учителю приходится либо ломать незрелых отроков об колено — заставляя себя уважать. Либо каким-то хитроумным образом убеждать их — что образование им необходимо. Второе много сложнее, а зачастую — оказывается и вовсе невозможным. Поэтому чаще всего ломается молодой педагог. И бежит из школы стремглав, только его и видели, чтобы не вернуться в эти стены никогда. Это, конечно, хороший совет «попробуйте полюбить своих учеников» — и все у вас получится. Но попробуйте полюбить того, кто вас ненавидит, и не желает воспринимать ни вас, ни ваши речи — умные слова для несформированного человечка, по сути, пустой звук…

Я лишь однажды видел, как Лариса Петровна Туманова испугалась жестких методов воспитания. В школу пришел Серегин отец. Лариса Петровна поведала ему, что его отпрыск совсем не желает учиться. Я тоже, помнится, провинился, и присутствовал во время разговора в классе.

— Убью гада!!! — взревел Серегин отец, хватаясь за ремень. — До смерти запорю, подонка!!!

— Что вы?! — опешила Лариса Петровна. — Это не метод.

— Мне виднее, метод или не метод!!! — свирепо вращая глазами, заявил родитель.

И злобная Туманова вдруг стала уговаривать его ни в коем случае не наказывать сына. Поначалу мне показалось, что в ней проснулся гуманизм. Но по лихорадочному блеску глаз я понял, что она восприняла порыв «убить гада» буквально — поскольку сама бы, буде у нее такая возможность, непременно прикончила Серегу. А вместе с ним еще десяток-другой школьников обоих полов, чтобы очистить ряды учащихся от скверны.