Голем - Густав Майринк

Она бросилась мне на шею, смеясь и рыдая. Поцеловала меня. Бросилась к двери. Вернулась и снова поцеловала меня.

Затем исчезла.

Я стоял, как оглушенный, и все еще чувствовал на лице дыхание ее уст.

Я услышал шум колес по мостовой и бешеный галоп копыт. через минуту все стало тихо. Как в гробу.

И во мне тоже.

Вдруг у меня за спиной скрипнула дверь – и в комнате стоял Харусек.

– Простите, господин Пернат, я долго стучался, но вы, по-видимому, не слышали.

Я молча кивнул головой.

– Надеюсь, вы не думаете, что я помирился с Вассертрумом, хотя вы видели, как я с ним недавно разговаривал? – (по насмешливой улыбке Харусека, я понял, что это только злая шутка).– Вы должны знать: счастье улыбается мне, майстер Пернат, эта каналья начинает ко мне привязываться. Странная это вещь – голос крови,– тихо прибавил он как бы про себя.

Я не понял, что он хотел этим сказать, и подумал, что мне что-то послышалось. Только что испытанное волнение еще дрожало во мне.

– Он хотел подарить мне пальто,– громко продолжал Харусек.– Я, конечно, с благодарностью отказался. С меня хватит и собственной кожи… Кроме того, он навязывал мне деньги.

«Вы приняли?!» – едва не вырвалось у меня, но я быстро прикусил язык.

На щеках студента появились круглые красные пятна.

– Это, разумеется, я принял.

У меня помутилось в голове.

– При-няли?– пробормотал я.

– Я никогда не думал, что человек может испытать такую совершенную радость! – (Харусек остановился на минуту и скорчил гримасу).– Разве это не высокое наслаждение видеть, как в мироздании заботливо и мудро распоряжаются попечительные персты Провидения? (Он говорил, как пастор, побрякивая деньгами в кармане). Воистину я считаю высоким долгом вознести на вершины благородства Сокровище, вверенное мне милостивой рукой.

Что он – пьян? Или помешался?

Вдруг Харусек переменил тон.

– Какая дьявольская ирония в том, что Вассертрум сам заплатил за свое лекарство. Вы не согласны?

Я стал смутно подозревать, что скрывается за словами Харусека, и мне сделалось жутко от его лихорадочных глаз.

– Впрочем, оставим это пока, майетер Пернат. Закончим пока текущие дела. Эта дама ведь – она ? Как это ей пришло в голову открыто приехать сюда?

Я рассказал Харусеку, что случилось.

– Вассертрум, безусловно, не располагает никакими уликами,– радостно перебил он меня,– иначе он не стал бы сегодня утром снова шарить в ателье. Странно, что вы не слышали этого. Целый час он был там наверху.

Я удивился, откуда он все так точно знает, и не скрыл этого от него.

– Разрешите? – он взял со стола папироску, закурил и стал объяснять.– Видите ли, если вы сейчас откроете дверь, то сквозной ветер, дующий в коридоре, понесет туда табачный дым. Это, пожалуй, единственный закон природы, в точности известный господину Вассертруму. На всякий случай он в стене ателье, выходящей на улицу,– вы знаете ведь, что дом принадлежит ему,– сделал маленькую незаметную отдушину, что-то вроде вентиляции, а там красный флажок. Когда кто-нибудь входит или выходит из комнаты, открывает дверь, Вассертрум видит это снизу по колебанию лоскутка. Разумеется, знаю об этом и я,– сухо продолжал Харусек,– когда мне нужно, я отлично могу наблюдать за этим из погреба напротив, где милостивая судьба благосклонно отвела мне помещение. Милая шутка с вентиляцией, хотя и выдумка достойного патриарха, но и мне уже известна несколько лет.

– Какая у вас должна быть нечеловеческая ненависть к нему, что вы так караулите каждый его шаг! И к тому же издавна, как вы говорите,– сказал я.

– Ненависть?– Харусек судорожно улыбнулся.– Ненависть? Ненависть, этого недостаточно. Слово, которое могло бы выразить мое чувство к нему, надо еще придумать. Да и ненавижу я по существу не его. Я ненавижу его кровь. Вы понимаете? Я, как дикий зверь, чую малейшую каплю такой крови в любом человеке… А это,– он заскрежетал зубами,– это иногда случается в гетто.– От возбуждения он был не в состоянии говорить дальше, он подбежал к окну и посмотрел вниз. Я слышал, как он подавил приступ кашля. Мы оба некоторое время молчали.

– Да что это такое? – вдруг встрепенулся он и поманил меня окну.– Скорей! Нет ли у вас бинокля или чего-нибудь в этом роде?

Мы осторожно из-за занавески смотрели вниз.

Глухонемой Яромир стоял у входа в лавочку старьевщика и предлагал, насколько мы могли понять из его жестов, Вассертруму купить какой-то маленький блестящий предмет, который он, как бы пряча, держал в руках. Вассертрум набросился на него, как ястреб, и унес вещицу в свою берлогу.

Потом он снова появился смертельно бледный и схватил Яромира за ворот; завязалась жестокая борьба. Вдруг Вассертрум выпустил его и как будто задумался. Он ожесточенно грыз свою заячью губу. Бросил испытующий взгляд на нас и дружественно увлек Яромира в свою лавку.

Мы ждали добрых четверть часа; они, по-видимому, никак не могли заключить сделки.

Наконец, глухонемой с довольной миной вышел оттуда и пошел своею дорогой.

– Что вы скажете на это? – спросил я.– Как будто ничего особенного. Очевидно, несчастный мальчик обращал в деньги какую-нибудь выпрошенную вещь.

Студент ничего не ответил и молча вернулся к столу.

Очевидно, и он не придал большого значения происшествию; после паузы он продолжал.

– Да. Так я сказал, что ненавижу его кровь . Остановите меня, майстер Пернат, если я снова начну горячиться. Я хочу оставаться хладнокровным. Я не должен так расточать лучшие свои чувства. А то потом меня берет отрезвление. Человек с чувством стыда должен говорить спокойно, не с пафосом, как проститутка, или – или поэт. С тех пор, как мир стоит, никому бы не пришло в голову «ломать руки» от горя, если бы актеры не присвоили этому жесту такого пластического характера.

Я понял, что он намеренно говорит о чем попало, чтобы успокоиться.

Это, однако, ему не удавалось. Он нервно бегал по комнате, хватал в руки всевозможные вещи и рассеянно снова ставил их на свое место.

Затем вдруг он снова оказался в разгаре своих рассуждений.

– Малейшее непроизвольное движение выдает мне в человеке эту кровь. Я знаю детей, похожих на него; они считаются его детьми, но они совсем другой породы. Здесь я не могу обмануться. Долгие годы я не знал, что доктор Вассори его сын, но я, так сказать, чуял это.

Еще маленьким мальчиком, не подозревая того, какое отношение имеет ко мне Вассертрум,– его испытующие глаза на мгновение остановились на мне,– и у меня уже был этот дар. Меня топтали ногами, меня били, на моем теле не осталось места, которое не знало бы, что такое ноющая боль, морили меня голодом и жаждой до того, что я, почти обезумев, стал грызть землю, но никогда я не мог ненавидеть моих мучителей. Я просто не мог . Во мне не было места для ненависти. Вы понимаете? И все же мое существование было насквозь пропитано ею.

Никогда Вассертрум не сделал мне ничего дурного, это значит, что он никогда не бил и даже не ругал, когда я мальчишкой шатался здесь: я знаю это отлично, однако, кипевшие во мне жажда мести и бешенство были направлены целиком на него. Только на него!

Замечательно, что я тем не менее даже ребенком не выкинул против него ни одной злой штуки. Когда другие делали это, я отходил в сторону. Но я мог часами стоять в воротах и, спрятавшись за дверью, не сводя глаз, смотреть на него сквозь щели, пока я не ослеп от необъяснимой ярости.

Тогда, вероятно, и пробудилось во мне то ясновидеине, которое рождается у меня всякий раз, как я прихожу в соприкосновение с людьми, даже с предметами, имеющими с ним связь. Тогда-то, по-видимому, бессознательно, я до тонкости изучил все его движения: его манеру носить костюм, брать вещи, кашлять, пить и тысячу других черточек. Все это настолько въелось мне в душу, что я по первому взгляду, и совершенно безошибочно, могу во всем различить следы его личности.

Впоследствии это обратилось почти в манию: я отбрасывал невинные вещи, только потому, что меня мучила мысль: его рука, может быть, коснулась их,– другие, наоборот, становились мне дороги, я любил их, как друзей, желавших ему зла.

Харусек замолчал па минуту, я видел, как он бессмысленно смотрел в пространство. Его пальцы механически вертели напильник, лежавший на столе.

– Когда потом, благодаря нескольким сострадательным учителям, я начал изучать медицину и философию, начал вообще учиться мыслить, я мало-помалу понял, что такое ненависть.

Так глубоко ненавидеть, как я, мы можем только то, что является частью нас самих .

И когда я постепенно, шаг за шагом, узнал все: кем была моя мать… и… и кто она теперь,– если, если она еще вообще жива, когда я узнал, что собственное мое тело,– тут он отвернулся, чтоб я не видел его лица,– полно его мерзкой кровью – ну, да, Пернат, почему бы вам не знать этого: он мой отец!