Колониальный лекарь - Карен Тревисс

В последний год норники появлялись в окрестностях базы значительно чаще, чем в предыдущие четыре года моего пребывания на Гере. Мне они нравились — думаю, я проникся к ним симпатией потому, что они мало походили на обезьян. Обезьян я не любил с детства, точнее с того самого момента, когда родители взяли меня в парк дикой природы, чтобы познакомить с разными формами жизни. Я до сих пор помню ужас, который испытал, когда стало наглых откормленных бабуинов набросилось на нашу машину и принялось выламывать зеркала заднего вида и колотить по лобовому стеклу удивительно похожими на человеческие кулаками.

Взрослые норники примерно полутора метров ростом. Их тело частично покрыто блестящим, густым мехом, а частично — грубой, морщинистой, как у слонов, кожей, что в целом производит довольно странное впечатление: норники до странности похожи на гигантских ленивцев, больных стригущим лишаем. Не знаю, кто назвал их норниками и почему, ибо ни нор, ни землянок они не строят, предпочитая жить в легких шалашах. Скорее, дело в отдаленном сходстве с норками — земными пушными зверьками, которых норники действительно напоминают цветом меха и повадками. Забавное, как у героев детских мультиков, название и привело к тому, что большинство людей относилось к аборигенам как к чудным, забавным и абсолютно безопасным существам.

У некоторых норников мех был серебристо-серым, у некоторых темно-коричневым, почти черным, как у настоящих норок. Но я лично не думаю, будто они старались следовать моде, отращивая мех нужного оттенка. Собственно говоря, это был даже не мех, а что-то другое. Например, когда после моих неловких попыток произвести оперативное вмешательство норники умирали (а это происходило почти всегда), их мех начинал разлагаться раньше тела.

Наши ксенологи-совместители изучали норников уже несколько лет, но дело двигалось туго, и не только из-за нехватки свободного времени или недостатка желания. До сих пор им удалось достоверно установить, пожалуй, только один факт: норники не животные. Аборигены сами объяснили это с помощью весьма недвусмысленных угрожающих жестов, дав людям понять, что согласны сделаться объектом исследований только на своих условиях. Я от души порадовался за них. Казалось бы, техническая оснащенность и возможности земной базы должны были произвести на них впечатление, однако норники ничего от нас не хотели. Больше того: они не обращали на нас никакого внимания, продолжая заниматься своими привычными делами, главным из которых была бесконечная война друг с другом. В войне участвовало все взрослое население, да и подрастающее поколение, похоже, только и ждало своей очереди, чтобы вступить в битву.

Дерра Хулихэн, единственная из нас, кто имел основание считать себя более или менее подготовленным ксенологом, утверждала, что в основе межплеменных конфликтов лежит пищевая конкуренция, но меня это не особенно волновало. Гораздо больше меня беспокоило, что все раненые, увечные и больные норники шли ко мне, потому что главный медицинский центр в поселке колонистов отказывался их принимать.

Поначалу я не возражал. На Гере я должен был лечить тренированных молодых людей из числа военного и гражданского персонала базы, но любой корабельный врач скажет вам, что тренированные молодые люди редко болеют чем-то, кроме похмелья и ушибов. С этим мог справиться даже врач, пригодный для работы в колониях, поэтому свободное время у меня оставалось. Кроме того, норники не жаловались на мое умение обращаться с иглой и шовным материалом.

Но время шло, норники продолжали умирать у меня на столе, и я стал все чаше задумываться о том, что, наверное, не оправдал ни одной из тех надежд, которые маменька связывала с моей врачебной карьерой. В детстве я мечтал о том, чтобы у меня появился братик или сестренка, которые могли бы отвлечь ее внимание от моей скромной персоны. Когда я стал взрослым и женился, то мечтал завести своих детей — по той же причине, но у меня так ничего и не вышло. Теперь я часто спрашивал себя, была бы маменька довольна моими успехами, если бы мне удалось спасти от смерти хоть одного не слишком сильно изувеченного норника.

Надо сказать, поселенцы и личный состав базы почти не общались между собой. У нас подобные контакты не поощрялись; колонисты тоже не стремились иметь с нами что-либо общее, и не удивительно: все они были людьми уравновешенными, обстоятельными, приверженными семейным ценностям. Гражданский обслуживающий персонал состоял, в основном, из холостяков — специалистов и техников, которые находились на Гере по пятилетнему контракту. Как я уже упоминал, от Геры до Земли было десять световых лет, поэтому контрактник-доброволец мог вернуться домой только через четверть века объективного времени. При таких условиях поддерживать родственные связи с оставшимися на Земле было затруднительно, и на службу в колониях вербовалась, главным образом, молодежь, разведенные или те, кому ничего другого просто не оставалось. В миротворческих силах тоже служили люди сравнительно молодые, не обремененные семьей и детьми. Какой мир и с кем они должны были поддерживать, никто точно не знал, однако военные первыми осваивали новые территории, обеспечивали возведение инженерных объектов, а при случае и усмиряли тех, для кого даже наша скромная норма слабоалкогольного пива оказывалась слишком большой.

Разумеется, нельзя сказать, чтобы между базой и колонистами не было вообще никаких контактов. Ко мне на прием не раз являлись смазливые колонистские дочери, не сумевшие устоять перед золотыми и серебряными шевронами миротворческих мундиров, однако прерыванием беременности я не занимался. Вместо этого я отправлял девиц к их врачу в поселке. В конце концов, проблемы колонии не имели ко мне никакого отношения. Колонисты прилетели на Геру, чтобы остаться и жить; мы были здесь, чтобы сделать свою работу и улететь.

Иными словами, среднестатистический день врача на недавно колонизированной планете отнюдь не напоминал легендарное житие династии Бруков — английских раджей Саравака. О том, чтобы сидеть на веранде в белом пробковом шлеме и, потягивая бренди с содовой, любоваться закатом над чайными плантациями, я мог только мечтать. И конечно, на базе не было никаких слуг в белоснежных тюрбанах, которые исполняли бы любые наши прихоти.

Сутки на Гере длились двадцать девять стандартных часов, девять из которых я проводил в своей каюте (не забывайте, что база была основана Флотом) размером пять на четыре метра. Окон в каюте не было — их заменял видеоэкран, а самым заметным предметом обстановки был стандартный письменный стол, целиком отштампованный из темного и тяжелого пластика. Согласно вербовочным буклетам, именно за таким столом контрактникам-добровольцам полагалось писать письма домой, но я никогда этого не делал. Мой отец давно умер; мать, я думаю, тоже отошла в мир иной. Когда я улетал, ей было шестьдесят три. Десять лет прошло, пока я добирался до Геры, да прибавить те четыре года и шесть месяцев, что я уже здесь проработал… Конечно, семьдесят семь лет не такая уж глубокая старость: мне приходилось читать о ветхозаветных пророках и праведниках, которые прожили во много раз дольше. По части праведности моя маменька могла бы дать любому из них сто очков вперед, однако обмениваться с ней сообщениями было не большим удовольствием. Именно поэтому, когда я впервые не получил от матери очередного письма с упреками и наставлениями (одно это было для меня достаточно ясным симптомом), то сразу же перестал отправлять домой дорогостоящие этермейлы.