Верить и помнить - Сергей Баруздин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну и что? — спросил Тимка.
«Тоже новость! Удивила! — подумал он. — Маме отовсюду пишут. Зря, что ли, ее парники да теплицы — лучшие в совхозе! И орден ей дали в Москве. И на пленум в Кремль ездила. А как делегации заграничные приезжают, так мама обязательно с ними. Подумаешь, письмо!»
— А я ничего! — сказала Настя. — Просто говорили люди, что какое-то очень интересное письмо и будто мамка твоя плакала…
2
…В партии с 1941 года. Взысканий не имела. В Отечественной войне не участвовала. За границей не была. Родственников за границей не имею. Имею награды — медаль «За доблестный труд в Отечественной войне 1941–1945 гг.» и орден Ленина. Вдовая…
Из автобиографии Марии Матвеевны Февралевой.3
Школа стояла на горе. Домой надо бежать через овраг, разделяющий село на две части: главную и заовражную. Если быстро идти, минут за двадцать добежишь. Но сегодня Тимке некуда торопиться. Мать на работе, вернется поздно, он и поиграет еще с ребятами, и уроки выучить успеет.
Тимка пошел вниз по тропке. Здесь было тихо. Снег притаился по краям оврага. Лапы елей и голые ветки осин были в снегу, как настоящей зимой. И только на дне оврага бежал так и не успевший замерзнуть ручеек, напоминая, что все это — еще не зима.
Тропка шла рядом с ручьем. Можно шагать прямо по ней: как раз выйдешь к пруду. В нем уже давно замерзла вода, и ручей, впадая в пруд, умолкает.
Тимка знает: лед пока тонок, ребятам до сих пор не разрешают кататься на коньках. И все после прошлогоднего случая, когда Лешка Махотин провалился по горлышко.
К пруду Тимка не пошел. У кривой березки, чуть ли не единственной на весь овраг, он перемахнул через ручей и стал подниматься по склону.
«Интересно, что за письмо? — вспомнил он Настины слова. — А может, кто-то там за границей перегнал мамку по урожаю, вот и написал. А она расстроилась. Да только не похоже это на мамку. Не такая она, чтобы из-за этого сердиться. Наоборот, всегда радуется, когда в газетах что хорошее прочтет про заграницу или по радио услышит. И не плачет она никогда. Не маленькая… Ну да ладно! Вечером спрошу…»
Возле кустов молодого сизого можжевельника прыгали две синицы. Головы и брюшки у них беловатые, и на крыльях — белесые поперечные полосы.
Вдруг птицы взметнулись на вершинку можжевельника, через секунду — еще выше и — в воздух. Повисли с минуту, будто маленькие вертолетики, и кубарем вниз, на прежнее место.
«Глупые, — подумал Тимка. — Чего боятся?»
Он смотрел на деревья, такие необыкновенные в эту пору неустоявшейся зимы и словно притихшие в ее ожидании, на разнопалые кусты, торчащие вкривь и вкось из снежных, чуть подтаявших бугорков, и вспоминал, как когда-то боялся настоящего леса. То ли пугала рассказанная в детстве сказка, то ли слова матери о немцах в лесу в годы войны, но стоило раньше Тимке услышать о лесе, как он ежился, настораживался и робко спрашивал: «А это какой лес, дремучий?»
Даже когда по радио детские передачи слушал, где про лес говорилось, боялся. А однажды, когда они пошли с папкой в клуб «мульти-пульти» смотреть, Тимка даже разревелся, как только увидел зверей в лесу. «Это — дремучий лес, не хочу смотреть!» — ревел он. Пришлось отцу увести Тимку. «Ну, а как с песнями прикажешь быть? — шутил отец. — Вот грустная есть такая — «В лесу родилась елочка…» — «А в каком лесу, в дремучем?» — сквозь слезы поинтересовался Тимка. «Да, плохи наши дела, брат!» — серьезно сказал отец. И мамка дома смеялась. «Я, — говорит, — в войну к партизанам ходила в леса и то не боялась».
Правда, все это было очень давно. Лет шесть назад, когда еще был жив папка. Второй папка. Сейчас Тимке и самому смешно вспоминать. И почему именно дремучего леса он боялся — никому не известно. И в округе-то таких нет. А вот боялся.
Стряхнув на Тимку снег, перемахнула с дерева на дерево крупная, с зеленым отливом в перьях сорока. Потом она будто замерла на ржавой осине и долго смотрела ему вслед круглыми черными глазами.
Когда Тимка вышел на дорогу, на первом же телеграфном столбе его встретил толстый, не в меру важный снегирь. Он нахохлил перышки на голове, надул грудку и издал звук, похожий на скрип.
«Снегириху свою предупреждает или впрямь петь собирается?» — подумал Тимка и подбросил в воздух шапку.
Снегирь слетел со столба. Но не успел Тимка поднять отлетевшую в снег шапку, как снегирь опять появился на столбе, перекладиной ниже, и снова подал голос.
Тимка свернул с дороги и направился короткой тропкой через молодой сад к деревне.
«И до чего ж смешно люди дороги прокладывают! — думал он. — Как настоящую дорогу, так в самом неудобном месте ведут, а сами потом по полям да огородам тропки протаптывают. А то и телеги с машинами по этим кратким дорогам пускают! И в городе так…»
В городе Тимка был дважды с матерью и оба раза замечал: разобьют сквер, дорожки по нему проложат, даже асфальтом или битым кирпичом покроют, а после начинают другие протаптывать. Покороче да поудобнее! А что бы сразу такие проложить!
Как-то он об этом даже самому Нилу Васильевичу сказал.
— А пожалуй, ты прав, — согласился Нил Васильевич. — Наблюдательный!
Тимка подошел к крайнему дому. Возле магазина толпились женщины. Они о чем-то перешептывались, поглядывая на Тимку. Но Тимка не обратил на них особого внимания.
Посреди улицы стояла новая «Волга» с раскрытыми настежь дверцами. Вокруг нее прыгал молодой шофер в модной кепке, без пальто, в синем свитере с оленями. Он со злостью поочередно захлопывал дверцы машины и как-то весело чертыхался.
Когда Тимка остановился у машины, шофер будто обрадовался.
— Ведь это же надо подумать! — сказал он, разводя руками и явно обращаясь к Тимке. — Какую красотищу соорудили, а двери ни к черту. Космос, понимаешь ли, кибернетика всякая, а дверной замок не можем! Куда годится?
— Их тише надо, — посоветовал Тимка. — Я в городе видел. Там таксисты говорят: спокойно надо, мягко закрывать…
Шофер уже сел за руль и собрался закрыть последнюю дверцу, как вдруг посмотрел на Тимку и поинтересовался:
— Ты ведь Матвеевны сынок? Вам, что ль, письмо от папаньки с заграницы пришло?
Тимка опешил.
— Не знаю, — неуверенно сказал он.
— А я слышал, — подтвердил шофер. — Болтают бабы, будто так. Ну, будь здоров! Тебе хорошо, брат! Маленький еще! Никаких забот!
Он рванул «Волгу» и ринулся по деревенской улице к мосту.
Тимка посмотрел на удаляющуюся машину, постоял с минуту и решил все же пойти к матери узнать про письмо.
Про себя подумал: «И этот про письмо говорит. Шофер, а шоферы все знают».
Задним двором он направился к теплицам. Дороги здесь не было, пришлось пробираться по снежной целине. Хорошо хоть, что снег неглубокий.
Попав в первую теплицу, Тимка очутился в мире летней зелени, яркого света и парного запаха земли. Здесь буйно росли лук, укроп, зеленела петрушка. Подтянутые к белым палочкам, тянулись к свету огуречные плети, чуть заметные в черноземе, виднелись ростки рассады помидоров. Пройдут считанные недели, и рассаду пересадят в парники, чтобы она росла под настоящим весенним солнцем.
А огурцы появятся в теплицах и того раньше: уже в начале марта мать обычно приносит Тимке первый свежий огурчик.
— Твое любимое, Тимок, — говорит. — И папка твой любил. С сольцой — объедение!
И пусть этот огурчик бывает немного водянистым, покрытым колючими бородавками, все равно — он самый вкусный. Первый!
Тимка обошел пять теплиц, даже в ту заглянул, где шампиньоны круглый год выращивают, но матери не нашел.
— Она небось в конторе. С утра еще туда пошла, — объяснила Тимке тетка Матрена. — Беда у нас с удобрениями. Словно из горла чужого выдираем. Будто для себя! А тля да всякая мерзость ползучая не ждет. Мигом все теплицы заселят… А может, мамка твоя к Нилу Васильевичу подалась? Тоже может быть…
— В райком?
— А что? И в райком…
Тимка отправился домой.
«Поздно, — решил он. — Дров надо наколоть да уроки еще. Гулять и так уже не придется. А про письмо узнаю и вечером. И почему они все говорят, что от папаньки оно? Разве так бывает?»
Обратно, к дому, Тимка шел ближним путем. За стенами длинного, недавно выстроенного кирпичного скотного двора глухо мычали коровы. Учуяв приятный запах парного молока, Тимка вспомнил, что ничего не ел с утра. На большой перемене с Сашей Водяниным проболтал, а после уроков в живом уголке провозился.
Возле колодца сидел на снегу соседский малыш Вовка, укутанный с ног до головы так, словно на улице стоял лютый мороз.
Вовка брал голой левой рукой снег и пихал себе в рот.
Тимка молча посмотрел на Вовку и сказал по-взрослому:
— Тебе хорошо, брат! И папка у тебя есть, и мал ты еще! Никаких забот!
