Тринадцатая категория рассудка - Сигизмунд Кржижановский

Делать нечего, ну их, вернулся я к бесприютнику своему, тронул плечо и говорю: "Пойдем дале". А он уж,- и челюсть у него свисла, и глаза белы, шепчет тихмя: "А может, это уже душа моя по мытарствам идет?" - "Где там, говорю,- мытарства впереди, под крестом ждут мытарства-то, а это у нас жизнь прозывается..." Ну, долго про все. На другом дню вволок я его опять на 17-й, и повезло нас; на катафалке, оно б поспособнее, но где уж тут. Как стали слезать на Театральной - народ сзаду наддал и кричат: "Сходите!" "Не задерживайте!" - "Да что он, как мертвый, копается!" Обернулся я и говорю: "Правильное слово, мертвый, мертвый и есть". И опять как закричат и локтями в спину: "Ну, вот и этот!" - "Да сходите вы, так вас и так!" Ну, я понимаю, народ занятой, бегут, глаза растерявши, что им до того, что вот человека недохоронили?

Намучился я еще с ним, с незакопой несчастным, пока до биржи труда по стене и по стене - не доволок. Там, на Рахманном, легче пошло: вставил я его в очередь,- передний подастся, задний толканет,- и вижу я: дело на лад. Ну, сунул я ему в щепоть документ, а сам: "Дай,- думаю,- за табачком сбегаю, да и знакомца одного неподалеку, в Кисельном, проведать, авось присоветует что доброе". И пошел. Ну а тот, знакомец-то, и скажи. "Ты,говорит,- трупьяна своего брось, потому что это дело незапараграфленное!" (Так и сказал.) И вот от слова этого, от незап... второй раз и не выговоришь, верите, вдруг страшно мне стало. Дось не было страшно, а тут...

Бреду назад - по Рахманному,- и одна надежа у меня, авось документ вывезет. Стал я искать своего: стоят спины за спинами и за спинами спины окостенело и в бездвижье - и не разберешь: которые тут мертвые, которые живые. Поднялся я по лестнице, вхожу, а моего-то к загородке притиснуло, головой в оконце застрял - и ни туда, ни оттуда. К оконцу и я - и слышу, чиновник волнуется: "Да что вы,- кричит,- гражданин, глухонемой, что ли? Документ ваш не тот, не было распоряжения, не задерживайте! Следующий!" Вытянул я его за локти из оконца, руки мои старые еле держат - тяжел стал, и к земле его клонит,- а тут любопытствующие: "Не зарегистрировали? Почему? Какой документ, покажите?" Я и показал. "Вот,- говорю,- люди добрые, что же это такое: по метрике о смерти, и вдруг перестали регистрировать? И если б неправильная какая,- а то вот и нумер, и печать, и все. Как же так?" И сразу вокруг нас, знаете, попросторнело. И опять мы с ним, с никудышей безмогильным, в сутолочье и в суету. Машины отовсюду гудут. Люди бегом - и так, и сяк, и этак, портфелями в портфелья, глаза растерявши. Плюнул это я в сердцах, очень уж меня это знакомцево "не распагр..." тьфу, не выговорю.

- Не распараграфлено,- подсказал я.

- Вот-вот... "рафлено" растревожило. "Прощай, - говорю,- незваный". А он уж и губ разжать не может. И тут хлынуло народом, расцепило нас - его в одну сторону, меня в другую,- и вижу: плывет мой незакопа, как вот пузырь по канавке, несет его людьем людящимся все дале и дале. Снял я картуз и перекрестился: царствие небесное, аминь.

И сколько раз потом ни случалось в город наведаться, кого ни встречу, смотрю: уж не безмогильный ли мой? Только не довелось в другажды, не свело судьбой. Ну а вам, часом, не попадалось?

С минуту мы оба молчим. Потом прикуриваем. Старик берется за заступ:

- Это что - так, обыкновенность. А вот был у меня случай...

Но в это время на надвратной колокольне вздрогнули колокола и из-за стены, как сквозняком, потянуло тонким и протяжным пением. Спина старика тотчас же провалилась в яму - и сквозь звяк лопаты и бьющую о землю землю я расслышал:

- Вот, заговорили вы меня, а могилка и не готова. Неладно выходит: то яма без новопреставленного - то новопреставленный без ямы. Отойдите, еще землей зашибет.

Я направился к выходу. Одни ворота, потом другие. Здесь, под каменной навесью, я посторонился, пропуская процессию. И, шагая из ворот, думал: Леонардо был прав, говоря, что у пятен плесени можно иной раз научиться большему, чем у созданий мастера.

1927