Национальная проблема у первых славянофилов - Николай Устрялов

У Киреевского отвлеченное учение о народности не разработано вовсе. Однако, судя по некоторым отдельным замечаниям, а также по "общему духу" его немногочисленных произведений, можно утверждать, что в этом вопросе он вполне примыкал к точке зрения Хомякова. Подобно последнему, он категорически признает, что "мысль человека срослась с мыслью о человечестве" и что "это -стремление любви, а не выгоды".12) В начале национальном он тоже усматривает проявление начала общечеловеческого и настойчиво подчеркивает, что "направление к народности истинно у нас, как высшая степень образованности, а не как душный провинциализм".13) Оторванность какой-либо нации от общей жизни человечества равносильна в его глазах утрате этою нацией всего ее общечеловеческого значения. Теория же своеобразия, самобытности каждой народной индивидуальности может быть, как мне кажется, обоснована у Киреевского его учением о неразложимом "душевном ядре", о "центре духовного бытия" личности.14) Ему было ясно, что "уничтожить особенность умственной жизни народа так же невозможно, как невозможно уничтожить его историю", а "заменить литературными понятиями коренные убеждения народа так же легко, как отвлеченною мыслью переменить кости развившегося организма".15)

Славянофилам было особенно понятно и близко чувство непосредственной, простой, не мудрствующей лукаво любви к родине. Однако, они были способны и размышлять о своих чувствах. Факт любви к родине, по мнению Хомякова, является лучшим доказательством правильности его учения о народности. Если мы любим родину, значит, родина есть нечто ценное и жизненное: "любовь не довольствуется отвлеченностями, призраками, родовыми названиями, географическими или политическими определениями; она жива и любит живое, сущее". Любовь имеет и величайшее познавательное значение: "только любовью укрепляется и самое понятие; ...только в любви жизнь, огонь, энергия самого ума". Но нельзя полюбить человечество подлинною, конкретною любовью, минуя свой народ: "не верю я любви к народу того, кто чужд семье, и нет любви к человечеству в том, кто чужд своему народу".16) А следовательно, нельзя и познать человечество подлинным, конкретным знанием, минуя свой народ.

Приведенные выдержки наглядно свидетельствуют, сколь неосновательны многие из упреков, раздававшихся по адресу славянофильства со стороны противоположного лагеря русской общественности. В самом деле, повинны ли Хомяков и Киреевский в основном грехе "национализма" -- в превознесении национальной исключительности, в сознательной борьбе против общечеловеческих начал? Я думаю, что отрицательный ответ на этот вопрос диктуется всем составом идей раннего славянофильства. Оно не сомневалось ни единой минуты, что высшая правда сверхнародна, и что все национальные ценности идеально подчинены верховной норме человечества. Но оно отказывалось признать возможность принципиального несовпадения между требованиями правды вселенской и правды индивидуально- народной. Напротив, в последней оно видело необходимое конкретное выражение первой.17) По Хомякову, народность есть "начало общечеловеческое, облеченное в живые формы народа", и поэтому "служение народности есть в высшей степени служение делу общечеловеческому; ...нет человечески истинного без истинно народного".18) Что же касается Киреевского, то он всю жизнь оставался верен своему юношескому убеждению: "просвещение одинокое, китайски отдельное, должно быть и китайски ограниченное: в нем нет жизни, нет блага, ибо нет прогрессии, нет того успеха, который добывается только совокупными усилиями человечества".19)

Так учили первые славянофилы о природе народности. Интересно, что в этом учении нет пока ничего специфически "славянофильского". Проблема здесь ставится отвлеченно, в общей принципиальной плоскости, и ответ дается отнюдь не в духе доктрины исключительного национального избранничества. Совершенно напротив, за каждою народностью категорически признается одинаковое право быть своеобразной выразительницей общечеловеческой правды. Выражаясь современным языком, такое учение должно быть названо "миссионизмом", а не "мессианизмом".20)

"У каждого народа свое служение, свое призвание и своя миссия в Царстве Божием" -- так формулирует кн. Е. Н. Трубецкой основную мысль национального миссионизма.21)

Вспомним стихи Хомякова, где эта мысль получает особенно яркое и характерное выражение:

          Не терпит Бог людской гордыни,

     Не с теми Он, кто говорит:

     "Мы соль земли, мы столп святыни,

     Мы Божий меч, мы Божий щит".

Он с тем, кто гордости лукавой

В слова смиренья не рядил,

Людскою не гордился славой,

Себя кумиром не творил.

     Он с тем, кто духа и свободы

     Ему возносит фимиам;

     Он с тем, кто все зовет народы

     В духовный мир, в Господень храм.22)

III.

Решением отвлеченных вопросов об отношении народного к общечеловеческому и о нормальном взаимоотношении народностей еще не исчерпывается национальная проблема. Сказать, что каждый народ имеет свое призвание, свою миссию, признать, что задачи отдельных наций коренятся в единой вселенской задаче, это значит установить лишь общий формальный принцип своих воззрений в области философии нации. Конечно, это уже много, однако это еще далеко не все. Недостаточно провозгласить, что в доме Отца есть обители для всех, -- нужно еще указать каждому его обитель. "Миссионизм" глубоко прав в своем основном утверждении, но все же нельзя отрицать, что утверждение это лишь предварительно, что на нем немыслимо останавливаться, ибо оно не предрешает конкретных вопросов о том или другом исторически данном народе. "Миссионизм" удачно разрешает проблему нации в ее "первой части", на первой стадии ее развития -- на стадии абстрактных формул. Но дело в том, что абстрактные формулы могут быть наполнены любым содержанием.

История нас учит, что народы не вечны, что они рождаются, старятся и умирают, подобно отдельным человеческим индивидуальностям. При этом иногда происходит одно любопытное явление: тело известной нации на некоторый промежуток времени переживает ее душу. Иначе говоря, возможно эмпирическое существование нации, уже осуществившей свою мировую миссию и тем самым уже утратившей смысл своего бытия. Отсюда с несомненностью следует, что один лишь голый факт пребывания на земле определенной народности отнюдь еще не оправдывает этого пребывания перед лицом истины. Наличность "пустых", безыдейных, "мертвых" народов вполне совместима с учением национального миссионизма: он утверждает лишь, что каждый народ снабжен своей специальною идеей, но он не может настаивать на том, что эта идея неразрывно связана со всеми возрастами его исторической жизни. Бывает, что нация внешне еще существует, в то время как вложенная в нее "идея" уже давно ею изжита.

Таким образом, миссионизм бессилен чем бы то ни было помочь исследователю вопроса о конкретной идейной жизненности тех или других исторических народов. Именно благодаря этому своему бессилию, он не помешал исповедовавшим его славянофилам провозгласить, что страны Западной Европы уже изжили смысл своего бытия, что "Запад прогнил".

Затем, в области философии нации есть еще одна проблема, для решения которой недостаточен абстрактный принцип миссионизма. Это -- проблема качественного содержания определенных национальных идей. Ведь, очевидно, что если каждый народ является специфическим, своеобразным выразителем общечеловеческой истины, то призвание одного народа существенно отлично от призвания другого. А если так, то возможно говорить и о градациях, о различных ступенях в сфере национальных миссий, о более совершенных, высших и о менее совершенных, низших национальных идеях. В самом деле, мыслимо ли, наприм., утверждать, что историческая миссия древней Халдеи качественно равнозначительна миссии древней Греции или древнего Рима, а призвание современного Китая или даже, скажем, Португалии качественно (т. е. существенно, а не формально) адекватно призванию современной России или Германии? Ясно, что тут должны быть проведены строго определенные грани, -тут нельзя успокаиваться на принципиальном провозглашении: suum cuique!

Наконец, едва ли допустимо игнорировать возможность реального разлада между существенными признаками отдельных национальных идей. Качественное содержание одной из них в своем внешнем воплощении часто отрицает качественное содержание другой. Иллюзия "мирного сотрудничества в общем деле" исчезает, напоминая тем самым, что оно возможно лишь в царстве чистых абстракций. Приходится отказываться от оптимистической веры в своего рода предустановленную гармонию между нациями. Очевидно, здесь перед нами выдвигается новая проблема, для решения которой опять-таки недостаточны категории "миссионизма", проблема отношения "идеи" нации к ее "историческому воплощению". Если признать, что каждый народ компетентен в познании и определении своей национальной миссии, то в результате не получится ничего определенного. Перед нами возникает зрелище не дружной кооперации народов, а их глубокой взаимной несогласованности. В самом деле, возьмем для примера хотя бы область современных "внешних" отношений. В то время как Россия, ссылаясь на свою историческую (а некоторые думают, даже религиозную) миссию искренно считает для себя необходимым и справедливым владеть Константинополем, Турция не менее искренно позволяет себе держаться на этот счет совсем иных взглядов, обосновывая их также не чем иным, как ссылками на свою историческую миссию. Самосознание немецкой нации склонно видеть всемирную державу в Германии, а самосознание английской нации -- в Англии. Каждое из воюющих государств одинаково искренно убеждено, что борется за свою свободу и за свои права, попираемые противниками, и т. д., и т. д. -- примеров здесь, разумеется, нетрудно приводить до бесконечности, причем можно их углублять вплоть до анализа самых существенных, "онтологических" национальных особенностей.