Братья - Николай Каронин-Петропавловский

Иванъ Сизовъ не понялъ и десятой доли въ речахъ хозяина; еще въ начале онъ пытался возразить, но далее, подавленный массой мудреныхъ словъ, опешилъ окончательно и сиделъ съ раскрытымъ ртомъ, какъ оглашенный. «Экъ честитъ!» — только и думалъ онъ.

— Такъ вы думаете, что небрежность и поклоненіе силе — главныя причины развитія кулачества въ этой местности? — спросилъ статистикъ.

— Пожалуй, — отвечалъ судья.

— И вы не находите внешнихъ причинъ этого развитія?

— Никакихъ. Я потому-то и говорилъ почти объ одной Березовке что жизнь въ ней была обставлена такъ хорошо, какъ только можно желать. Следовательно, березовцы сами виноваты.

Иванъ Сизовъ изобразилъ на своемъ лице виновность. На его почерневшемъ отъ солнца, а теперь лоснящемся отъ пота лице отражалось стыдливое смущеніе. Онъ въ последній разъ опрокинулъ вверхъ дномъ свою чатку, положилъ на нее крошку сахару съ самою внимательною осторожностью и попробовалъ утереть лицо, въ то же время поглядывая со страхомъ на господъ, въ ожиданіи минуты, когда они снова начнутъ «честить». Но его честные, прямодушно мигавшіе глаза ни одного раза не сверкнули злобою; достаточно было одного ласковаго и милостиваго одобренія его со стороны судьи, который сказалъ статистику, что разговоръ не относится къ Ивану Тимоееичу и что онъ — душа-человекъ («люблю такихъ!»), достаточно было судье высказать это и прекратить разговоръ о кулачестве чтобы замешательство и стыдливость его моментально прошли. Онъ весь какъ-то распустился отъ этой ласки, глаза засветились благодарностью, и онъ вдругъ сталъ шумно разговорчивымъ. Впрочемъ, всякій разговоръ скоро смолкъ, потому что статистикъ ушелъ побродить съ ружьемъ, а мировой судья селъ къ окну и принялся насвистывать маршъ. Иванъ долго сиделъ въ молчаніи, не желая прерывать художественнаго занятія хозяина.

— Миколай Иванычъ! — сказалъ онъ, наконецъ.

— Что? — безсознательно откликнулся судья.

— Я все насчетъ давишняго. Ты говоришь, сами виноваты, что даемъ волю богатеямъ. Такъ. А какъ же не дать имъ воли? Надо судить по человечеству… Не знаешь ты нашихъ деловъ, ей-ей, Миколай Иванычъ!

— А какія ваши дела? — спросилъ также механически судья.

— У насъ-то? Первое наше дело — міръ, стало быть, грехъ завсегда. Разъ.

Судья засвисталъ, улыбаясь.

— Второе наше дело — науки нетъ. Два.

Судья захохоталъ.

— Все? — спросилъ онъ.

Иванъ Сизовъ оторопелъ. Онъ думалъ, что воочію доказалъ несправедливость словъ судьи и вдругъ надъ нимъ смеются! Онъ постоялъ-постоялъ около косяка двери и собрался уходить, для чего сталъ прощаться съ хозяиномъ. Последній выдалъ ему деньги за работу и отпустилъ съ приглашеніемъ заходить почаще. «Я люблю такихъ», — еще разъ повторилъ онъ, а на разговоръ просилъ не обижаться.

Идя отъ дома судьи къ деревне Иванъ замечтался. Ночь была хорошая. Угостили его хорошо. И похвалили. «Душа», — припоминалъ онъ въ сотый разъ, и блаженнейшая улыбка играла на его лице во всю дорогу, пока онъ не столкнулся съ братомъ. Петръ его сразу огорошилъ. «Получилъ?» — спросилъ онъ. Иванъ досталъ кошель и высыпалъ на ладонь все медяки. Двухъ копеекъ не оказалось. «Где — жь оне?» — спросилъ подозрительно Петръ. Оказалось, что судья по ошибке не додалъ двухъ копеекъ. Петръ презрительно осмотрелъ брата и пошелъ тотчасъ же къ судье за полученіемъ двухъ копеекъ, которыя въ скорости и получилъ, за что бросилъ еще одинъ презрительный взглядъ на Ивана.

II

Два года, протекшіе со дня постройки двумя братьями крыльца у судьи, показали имъ невозможность не только совместныхъ построекъ крыльца, но просто сожительства въ одной избе. Имъ стало тесно.

Началась разноголосица пустяками, кончилась полнымъ сознаніемъ безтолковщины въ общемъ хозяйстве. «Главная причина — бабы», — говорили потомъ оба брата. Действительно, ихъ бабы довольно наделали бедъ. Смирныя, сносливыя и разсудительныя врозь, оне делались невыносимыми и оглашенными, когда обе вразъ торчали передъ печкой. Здесь оне кололи другъ друга словами, толкались локтями и подставляли другъ другу ухваты и кочерги. Все это мелочи, но оне заключали въ себе ядъ, разлагавшій сложную семью. Опрокинутые горшки, уроненныя кочерги и прочая дрянь ничего не значили сами по себе но, какъ орудія подкапыванія и мести, они служили превосходно. Уронитъ и разобьетъ Авдотья глиняный черепокъ — и Алена дойметъ этимъ черепкомъ свою противницу такъ, что осколки его глубоко врезываются въ тело той и остаются памятными ей на всю жизнь. Та и другая взаимно наблюдали за собой, выслеживая каждая свой шагъ. Сунетъ потихоньку Алена своей девочке кусокъ — Авдотья запомнитъ это и хоть заднимъ числомъ, но отравитъ съеденную пищу. Каждая изъ бабъ колотила своихъ ребятъ такъ, какъ только «лупятъ» въ деревняхъ, где то и дело раздается отчаянный ревъ отшлепанныхъ человечковъ. Но стоило только Алене щипнуть сынишку Авдотьи, какъ эта последняя поднимала въ избе целый содомъ.

Мелочи, дрянь, домашній соръ служили горючимъ матеріаломъ, разжигая враждебныя чувства женской половины избы. Братья отъ времени до времени вмешивались въ распрю, стараясь потушить ее, но делали это такъ, что только увеличивали сумятицу взаимныхъ отношеній. На самомъ деле они сами были причиной вражды и разногласія; если бабы раздували ненависть, то потому, что въ ихъ рукахъ всегда оказывается больше горючаго матеріала — сору. Если бы Иванъ и Петръ сами действовали во всемъ согласно, то ихъ бабы никогда не решились бы употреблять соръ, но оба брата решительно во всемъ расходились.

Иванъ былъ старшимъ, Петръ ему долженъ былъ подчиняться. Иванъ былъ большакъ, заправитель всей хозяйственной машины; однако, соседи выражали очень часто недоуменіе, почему главенствуетъ Иванъ, а не Петръ, отличавшійся, по мненію всехъ, большими правами на главенство; у него каждая щепа шла въ дело, находя подъ его руками целесообразное место. Но такъ распорядился передъ смертью ихъ родитель. Отсюда и произошла вся безалаберщина. Петръ сначала послушался родительскаго слова, покорился Ивану, но мало-по-малу пришелъ къ заключенію, что Иванъ — баба, худой хозяинъ, разгильдяй, котораго не стоитъ слушать. Вышли наружу мелочи, дрянь, соръ, которые все пошли въ дело разъединенія двухъ хозяйствъ. Петръ, какъ и бабы, принялся въ каждый мигъ следить за Иваномъ, который вечно чувствовалъ на своей спине подозрительный взглядъ брата, не понимая, за что онъ серчаетъ. Самъ онъ не способенъ былъ выглядывать, наблюдать; онъ никогда не подозревалъ въ брате черныхъ мыслей, просто потому, что, судя по себе не могъ ихъ допустить. Онъ думалъ: «Чай, мы братья, родительская-то кровь у насъ вопче». Ссориться онъ также не любилъ, но, темъ не менее, былъ ежедневно оскорбляемъ «родительскою кровью». Онъ спрашивалъ: какая причинае И не было ответа. Ему иногда казалось, что, должно быть, онъ дурно поступаетъ, и давалъ себе слово поступать по настоящему, какъ следуетъ, чтобы не испытывать на себе этого взгляда, который проникалъ въ его душу, возмущая его совестливость.

— Чтой это ты, Петруха, глядишье… На мне ничего не написано. Ежели на что серчаешь, такъ ты, братъ, выложи все наружу, чтобы безъ подковырокъ было…

— Ничего, — отвечалъ Петръ.

Или молчалъ. Иванъ принужденъ былъ ограничиться однимъ вздохомъ, совестясь, что сболтнулъ нехорошее слово.

Впрочемъ, онъ такъ верилъ въ «родительскую кровь», что забывалъ ея оскорбленія. Видя, какъ братъ обдаетъ его холодомъ, онъ говоритъ хитро: «пущай!», а смотря на бабъ, которыя подчасъ рвали и метали, онъ добродушно думалъ: «ничего, перемелется — мука будетъ». Онъ верилъ, что достаточно не бередить гневъ — онъ самъ пройдетъ; «потому, напримеръ, дерьмо… не трожь его — оно не будетъ и вонять». Ссоры бабъ даже часто доставляли ему удовольствіе, онъ дразнилъ ихъ, отпуская на ихъ счетъ простодушныя шуточки; сядетъ на лавку и смеется. Забывая оскорбленія, онъ забывалъ свое намереніе поступать по настоящему, какъ следуетъ. Эта неисправимость и бесила Петра. Но это былъ только предлогъ — Петръ везде виделъ предлоги уколоть Ивана… Бросилъ Иванъ на дворе телегу, оставивъ ее мокнуть на дожде; Петръ это непременно замечалъ, онъ нарочно съ трескомъ завозилъ въ сарай телегу, а возвратившись въ избу, кололъ: «Что ротъ-то разинулъ?»

Петръ во всехъ поступкахъ Ивана сталъ видеть одну сплошную глупость. Правда, Иванъ любилъ пошутить, но безъ этого онъ не могъ обойтись, безъ этого жизнь не казалась бы ему красною. Любилъ онъ, напримеръ, своихъ детей и всехъ ребятъ брата безъ исключенія и никогда не въ силахъ былъ отказать себе въ удовольствіи купить имъ пряниковъ. «Эй, ребята! Иди ко мне кто хочетъ гостинцевъ!… Лиса пришла!» — кричалъ онъ, вылезая изъ телеги, бросалъ лошадь, забывалъ дело и возился съ ребятами. Поднимался шумъ. Вся гурьба маленькихъ сорванцовъ, которые любили его, лезла ему на спину, крутилась около ногъ, дергала за бороду, ревела отъ восторга. Иванъ и самъ былъ въ восторге такъ что большую часть шума, производимаго дележомъ пряниковъ, Петръ приписывалъ ему. «Вонъ куда денежки-то уходятъ!» — говорилъ онъ, непременно появляясь на месте дележа пряниковъ. Одни эти слова приводили въ смущеніе Ивана, отравляя его удовольствіе. А все-таки безъ шуточки онъ не могъ обойтись. Изъ-за техъ же ребятъ выходили постоянно непріятности, выражавшіяся со стороны Петра колючими взглядами и словами, а со стороны Ивана горечью и недоуменіемъ: «за что братъ серчаетъ?» Иванъ нередко целикомъ входилъ въ интересы ребятъ, разсуждалъ съ ними, начиналъ препирательства, ссорился или вызывалъ нарочно борьбу между ними, когда всемъ делалось скучно. Между мальчишками происходилъ бой, они тузили другъ друга, оглашая дворъ ревомъ и тумаками. Иванъ горячо вмешивался въ дело: подсмеивался, если одинъ изъ противниковъ валился на землю, или стыдилъ, поощрялъ, когда боецъ слабелъ… «Ай-ай, Микитка! Плохъ, плохъ, братъ! — говорилъ онъ, принимая на себя стыдящее выраженіе. — Оченно плохъ, Микитка! Ужь этого не скроешь… Вонъ онъ какъ тебя двинулъ, Сенька-то!… А ты его самъ… ты его въ пузо дерни, садани его снизу… во какъ! Молодчина! ловко! Валяй его хорошенько… буцъ, буцъ!» Иванъ самъ приходилъ въ восторгъ, принимая живейшее участіе въ драке; онъ принималъ все выраженія и позы дерущихся, всемъ существомъ отдаваясь игре… Появлялся Петръ. Однимъ своимъ появленіемъ прекращалъ шумъ. Одинъ его взглядъ изъ подлобья, одни его тонкія, плотно сжатыя губы могли отравить всякое удовольствіе. Онъ это и самъ зналъ, но, не довольствуясь этимъ, радикально отравлялъ шутливое настроеніе Ивана какими-нибудьедкими замечаніями.