Кошка и мышка - Рэмси Кэмпбелл

— В чем дело? — потребовал я объяснений.

— Ничего. Просто слушай.

Это была вторая часть формулы. У меня есть привычка, как правило, размышлять о том, о сем перед сном где-то около часа, и около часа же у меня уходит на то, чтобы проснуться после завтрака. Ничто так не возмущает меня, как призывы принимать решения до того, как я проснусь.

— Хэзел, — заявил я, — теперь, ради бога, когда ты вытащила меня из постели…

Тут я увидел, что она, не мигая, уставилась на стереосистему. Из колонок раздавался звук, подобный свисту враждебно настроенной публики.

— Ты видишь, он двигается то вперед, то назад, — сказала Хэзел. — Стереосистема была включена всю ночь. Не сломалась ли она?

— Ты, по всей вероятности, специально не выключала его, чтобы удостовериться в его прочности! — я не мог сказать ей, что на самом деле кричал не на нее, а на что-то другое.

Когда я снял пластинку с «Эйн Хенденлебен», чуть ее не разбив, я заметил, что шипение вырисовывается, как затаившийся хищник, физическое присутствие которого ощущается все реальнее, по мере того, как он перебирается из одной колонки в другую.

Я побежал по лестнице вверх, она закачалась, наподобие веревочной. Вдруг воротца сверху и снизу лестницы с лязгом захлопнулись, и я оказался в ловушке. Я попытался из нее выбраться и… тут я проснулся. Одеяло было тяжелым, приняло плавные очертания туловища кошки, кожу слегка покалывало, и было такое ощущение, будто по ней прошлись когтями. Я отбросил одеяло и сел.

Какое-то время я, в состоянии прострации, сидел, тупо переводя взгляд с голубой стены на серую, вслушиваясь в невыносимую тишину. Сделав огромное усилие, я встал и прислушался. Было 5 часов. Тишина казалась неестественной, дом должен быть полон звуков; я должен был слышать присутствие Хэзел; эта тишина казалась заряженной, как бы в состоянии боевой готовности к прыжку. Я, стараясь не шуметь, спустился вниз. Трудно было предположить, что я мог там увидеть.

Хэзел сидела в гостиной с книгой в руках. Мне показалось, что на ее лице видны следы слез, но не был уверен в том, что она действительно плакала, — возможно, это выражение лица она специально приберегла для меня. Что меня встревожило больше всего — так это то, что пока я спал, что-то произошло и изменилось в царившей вокруг тишине.

Хэзел дочитала до конца главы и вставила закладку.

— Знаешь ли ты, что я тоже люблю поспать? — едко заметила она.

— Не сомневаюсь, — ответил я кратко. За обедом мы не разговаривали и едва удостоили друг друга взглядом. Не то, чтобы каждый из нас ждал, когда другой заговорит первым; скорее нас охватило предчувствие, что тишина исчезнет сама собой. Несколько раз я был на грани того, чтобы прервать молчание, но нечто, вроде страха, каждый раз останавливало меня; каждый раз я приходил к мысли, что Хэзел должна сделать первый шаг.

Не имею понятия, какую музыку я слушал после обеда; помню только, как мне представлялись удары, взрывающие тишину. Я взглянул на Хэзел, которая, несмотря на шум, пыталась читать. Я почувствовал ощущение горечи при мысли о том, что я, вероятно, что-то пытаюсь разрушить.

— Извини, — вдруг сказал я.

Иногда в спальне Хэзел начинала валять дурака, и тогда я, пригвоздив к кровати, начинал ее насиловать. Мы нуждались в этом все чаще и чаще. Но в эту ночь мы полностью отдались ласке и нежности.

— Ты вечная тайна, — сказал я.

— Что, дорогой? — переспросила она, смеясь.

Я никогда не мог дважды повторить игру слов, а в ту минуту тем более, так как тело мое застыло от холода. Я знал, что в тот момент за мной наблюдали. Я всматривался в глаза Хэзел и пытался что-то увидеть сквозь них, а почувствовал, как ее ногти скользят по моей спине, вспомнил ощущение царапающих когтей, которое испытал в конце сна.

На следующий день — это был понедельник — я вернулся домой после обеда, на который меня пригласил один из клиентов. При этом я чувствовал себя совершенно разбитым, и моя постоянная улыбка больше походила на гримасу смерти. При возвращении в агентство мне пришлось пройти через град насмешек, которые доходили до моего сознания даже после шести стаканов виски. По идее, я должен был бы обрести покой в нашем доме, но, открыв дверь, единственное, что я почувствовал, — это мертвую хватку напряжения. Я ощущал, что меня ждали, и не только Хэзел.

Ранним вечером шум проезжавших мимо машин вскоре сошел на нет. Я припомнил, как в старой нашей квартире мы всегда слышали звук текущей воды из крана или разносящиеся эхом крики детей, купающихся в бассейне через дорогу. В этом же доме царило полное безмолвие, угрожавшее поглотить нас. Наши слова беззвучно утопали в нем, как в болоте. И все-таки не тишина тревожила меня больше всего. За обедом и после него, когда мы читали в гостиной, я ухватил что-то странное в выражении лица Хэзел. Это было не то чтобы выражение страха, нет — я бы сказал, — сомнения. Но что огорчало меня больше всего, так это то, что, как только Хэзел замечала мой изучающий взгляд, она тут же начинала улыбаться.

Меня не покидала мысль, что пока я был на работе, что-то стряслось.

— Как тебе наш дом сегодня? — поинтересовался я.

— Прекрасно, — ответила она. — Пока я ходила в магазин…

Но я не дал уйти от вопроса:

— Так тебе нравится наш дом?

— А как ты думаешь?

Теперь я был уверен, что она что-то от меня утаивает, но не знал, каким образом выяснить — что именно. Она могла уйти от моих вопросов с помощью неисчислимых уловок, в том числе и с помощью плача. Нахмурившись, я отступился и поставил пластинку «Керлью ривер»[2] Бриттена. Из всех произведений Бриттена я предпочитаю больше всего церковные хоралы; их спокойствие и строгость могут заставить меня забыть моих жалких коллег по агентству и их мелкие интриги. Я подумал, что «Керлью ривер», возможно, поможет мне разобраться в собственных мыслях. Но я не дошел до второй стороны пластинки: жуткое исполнение и фальшивый вокал Питера Пирса в той части, которая касалась сумасшедшей женщины, навели на меня уныние, будто от воя унылой кошки; богослужение казалось затянутым и пустым, наподобие тоннеля, невидимо зиявшего в воздухе передо мной. А спокойные паузы, с помощью которых Бриттен отделял свои сюжеты друг от друга, больше не казались спокойными. Казалось, что паузы эти наступают все чаще и становятся все длиннее. Я закрыл глаза, чтобы полностью отдаться музыке. Тотчас же я ощутил, как темная затаившаяся тень прыгнула между мной и музыкой. Мои глаза начали приоткрываться, и я посмотрел на Хэзел, ища у нее поддержки. Комната была пуста.

Было темно. Обои на противоположной от меня стене были разодраны когтями. Это не была гостиная. Возможно, я закричал, так как услышал слова Хэзел: «Не беспокойся, с тобой все в порядке», и что-то еще невнятное. Я увидел, что обои, оказывается, не были разодранными и что такое впечатление создавала исключительно игра света и тени. Вошла Хэзел с подносом.