Обольсти меня на рассвете - Клейпас Лиза

Меррипен прижался губами к ее губам – все, что угодно, лишь бы заставить ее замолчать. Они оба судорожно втянули воздух и замерли, впитывая в себя ощущения. Каждый выдох его обдавал жаром ее щеку. Сильные руки обнимали Уин, руки, способные защитить ее от любых напастей, от любого зла. С ним она была как за каменной стеной. А потом словно вспыхнула искра, и их обоих закрутило в вихре желания.

От него пахло яблоками, в его дыхании ощущался горьковатый привкус кофе, но самым сильным был его собственный, особый запах. Желая его, тоскуя по его ласке, Уин крепко прижалась к нему, и Кев принял ее невинный дар с хриплым варварским стоном.

Она почувствовала прикосновение его языка. Открываясь ему навстречу, она глубже вбирала его в себя, робко пробуя прикоснуться языком к его языку. Словно шелк скользнул по шелку, и Кев вздрогнул, и судорожно вдохнул, и крепче прижал ее к себе. И тогда ее вновь охватила слабость. Она так истомилась по его рукам, по его сильному телу. Она так хотела почувствовать его тяжесть на себе, в себе… О, она хотела его, хотела…

Меррипен целовал ее с варварской жадностью, и губы его, прижимаясь к ее губам, скользили по ним с нажимом, широкими мощными мазками. Она вся горела, она хотела стать еще ближе к нему, еще ближе.

Даже сквозь несколько слоев юбок она чувствовала, как он прижимается к ней бедрами, чувствовала его ритм. Инстинктивно она опустила руку вниз, чтобы прикоснуться к нему там, и дрожащие пальцы ее нащупали твердый бугорок, свидетельство его возбуждения.

Кев застонал, словно от муки, у самых ее губ. Внезапно он тоже опустил руку и сжал ее ладонь, заставляя крепче взять его там. Глаза ее распахнулись, когда она почувствовала пульсацию, жар и напряжение. Казалось, он вот-вот взорвется.

– Кев… кровать… – прошептала она, покраснев от макушки до пят. Она так давно и безнадежно хотела его, и вот наконец этому дано случиться. – Возьми меня…

Меррипен выругался и оттолкнул ее. Уин качнулась ему навстречу.

– Кев…

– Не подходи, – сказал он так, что она в испуге отпрянула.

Они оба замерли и стояли так, боясь пошевельнуться, по меньшей мере минуту. Слышался только гневный шелест их дыхания.

Меррипен заговорил первым. Голос его был хриплым от гнева и отвращения, хотя невозможно было понять, кому он адресовал свое отвращение: ей или самому себе.

– Этого больше не повторится. Никогда.

– Потому что ты боишься, что можешь сделать мне больно?

– Потому что я не хочу тебя вот так.

Она застыла от негодования и изумленно рассмеялась.

– Я не верю тебе. Я почувствовала твою реакцию.

Он густо покраснел.

– Так было бы с любой женщиной.

– Ты… пытаешься заставить меня поверить в то, что не испытываешь ко мне ничего особенного?

– Ничего, кроме желания защитить тебя. Как защищал бы любого из членов твоей семьи.

Она знала, что он лжет. Она знала это. Но его бессердечный отказ облегчал ей казавшуюся невыполнимой задачу. Теперь покинуть его будет проще.

– Я… – Говорить было трудно. – Как это благородно с твоей стороны. – Ее попытка иронии провалилась из-за того, что ей не хватало дыхания. Будь неладны ее слабые легкие.

– Ты переволновалась, – сказал Меррипен, шагнув к ней. – Тебе надо отдохнуть…

– Я прекрасно себя чувствую, – бросила она раздраженно и, шагнув к умывальнику, схватилась за него, чтобы устоять на ногах.

Теперь, когда она больше не боялась упасть, она смогла плеснуть на льняное полотенце воды, чтобы протереть пылающие щеки. Посмотрев в зеркало, она постаралась придать своему лицу выражение безмятежности. Ей это удалось. Каким-то чудом ей удалось справиться и с голосом.

– Я приму от тебя либо все, либо ничего, – спокойно сказала она. Ты знаешь, какие слова могут заставить меня остаться. Если ты не намерен их произносить, уходи.

Атмосфера в комнате была насыщена эмоциями. Молчание тяготило. Нервы Уин натянулись до предела. Она уставилась в зеркало, видя в нем лишь отражение его широкого плеча и предплечья. Затем рука Кева шевельнулась, и дверь открылась и закрылась.

Уин продолжала протирать лицо влажным полотенцем. Этим же полотенцем она смахнула несколько слезинок. Положив полотенце на край умывальника, она заметила, что ее ладонь, та самая, которой она держалась за него там, сохранила память о его плоти. И губы ее чуть пощипывало от его поцелуев, и грудь ее переполняло отчаяние и любовь к нему.

– Ну что же, – сказала она своему отражению в зеркале, – теперь у тебя есть мотив. – С губ ее сорвался нервный дрожащий смешок. Она смеялась до тех пор, пока ей не пришлось стереть с лица новые слезы.

Наблюдая, как грузят вещи в карету, которой вскоре надлежало отправиться к лондонским докам, Кэм Рохан не мог удержаться от тревожных раздумий о том, не совершает ли он роковую ошибку. Он обещал своей новоиспеченной жене, что позаботится о ее семье. Но не прошло еще и двух месяцев с тех пор, как Кэм женился на Амелии, а он уже отправлял одну из ее сестер за тридевять земель, в другую страну, во Францию.

– Мы можем подождать, – сказал он еще вчера вечером, лежа с женой в постели. Он обнимал Амелию, поглаживая ее по густым темно-русым волосам, что шелковистой рекой лежали у него на груди. – Если ты хочешь, чтобы Уин оставалась с тобой подольше, мы могли бы отправить ее в клинику весной.

– Нет, она должна ехать как можно скорее. Доктор Харроу ясно дал понять, что слишком много времени уже и так потрачено зря. Чем раньше она начнет курс лечения, тем выше ее шансы на выздоровление.

Кэм тогда улыбнулся. Тон Амелии был таким прагматичным. Жена его преуспела в умении скрывать свои эмоции, и мало кто догадывался, что за на первый взгляд непробиваемым фасадом скрывалась ранимая и чуткая душа. Кэм был единственным, перед кем она могла позволить себе не притворяться сильной.

– Мы должны вести себя разумно, – добавила тогда Амелия.

Кэм перевернул ее на спину. Он смотрел сверху вниз в ее милое, с мелкими чертами лицо, освещенное ночником. Такие круглые синие глаза, темные, как сердце полуночи.

– Да, – согласился он с ней. – Но быть разумными не всегда просто, верно?

Она покачала головой, и глаза ее сделались влажными. Он погладил ее по щеке.

– Бедная моя птичка колибри, – прошептал он. – Тебе столько пришлось пережить за последние месяцы, в том числе и брак со мной. А сейчас я отсылаю прочь твою сестру.

– Ты отправляешь ее в клинику, где ее вылечат, – сказала тогда Амелия. – Я знаю, что так будет лучше для нее. Просто… я буду скучать. Уин самая хрупкая, самая нежная в нашей семье, и она мне дороже всех. Без нее мы поубиваем друг друга. – Она нахмурилась. – Не говори никому, что я плакала, а не то я очень на тебя рассержусь. – Амелия всхлипнула.

– Нет, мониша, не скажу, – ласково успокоил ее Кэм, привлекая к себе. – Я никому не выдам твоих секретов. Ты об этом знаешь. – И он стал покрывать поцелуями ее лицо, осушая губами слезы. Он медленно снял с нее рубашку. И ласки его были такими же неторопливыми. – Малышка моя, – шептал он, когда она дрожала под ним. – Позволь мне сделать так, чтобы ты почувствовала себя лучше. – И, бережно овладевая ее телом, он на одном из самых древних языков мира говорил ей, что она приятна ему во всех смыслах, что ему нравится быть внутри ее, что он никогда ее не оставит. Хотя Амелия не понимала слов чужого языка, звуки этого языка возбуждали ее, и руки ее блуждали по его спине, лаская и царапая, и бедра ее прижимались к его бедрам. Он дарил ей наслаждение и получал сполна, и так продолжалось до тех пор, пока жена его, удовлетворенная и уставшая, не погрузилась в сон.

Еще долго после того, как она уснула, Кэм прижимал ее к себе, и голова ее приятной тяжестью лежала у него на плече. Теперь он отвечал за Амелию, отвечал за всю ее семью.

Хатауэи представляли собой странную группу, включающую четырех сестер, брата и Меррипена, который, как и Кэм, был цыганом. О Меррипене было известно лишь то, что он попал в семью Хатауэй еще ребенком. Хатауэи приютили его, когда, во время погрома он был ранен и оставлен умирать. Статус его был неопределенным: выше, чем у слуги, но ниже, чем у урожденных Хатауэев.