Маори - Алан Фостер

В эти минуты многие моряки шатались пьяными по берегу, веселились в притонах той части города, которую звали Пляжем, а другие в это же самое время бегали по палубам своих кораблей, выполняя самую паршивую на свете работу. Но она была и их бизнесом, тем самым бизнесом, из-за которого десятки судов со всех концов света сходились в этом Богом забытом уголке земного шара.

Большинство кораблей, стоявших на якоре в гавани, были китобойными судами. Весь сезон они бороздили гигантские и пустынные просторы Тихого океана в поисках китов, чьи вытопленные туши обеспечивали светом Европу и Америку. В Корорареке все эти суда сошлись ради единственной цели: выварить туши китов, натопить сала, пополнить запасы воды и продовольствия, а также оставить в окрестных кабаках и притонах все моряцкое жалованье.

Адский огонь, который освещал, как днем, всю гавань и создавал иллюзию пожара на воде, исходил из огромных железных чанов, установленных на палубах китобойных судов. Пожирая черт знает сколько дров и угольного топлива, которое приобреталось у оперившихся уже новозеландских торговцев, эти адские черные чаны перетапливали тонны туш в галлоны жира.

Моряки говаривали, что при взгляде на Корорареку Господь Бог вынужден затыкать нос, ибо вонь, исходящая отсюда, настолько сильна, что от нее вырвет кого угодно, хоть человека, хоть ангела, хоть черта!

После того как процесс вываривания и протапливания завершался, жир вычерпывался из чанов огромными черпаками на длинных ручках. На китобойных судах были специальные резервуары для ворвани, после каждого сезона заполнявшиеся до краев этим жидким золотом, которого вполне хватало на то, чтобы отгрохать новые чудесные дворцы в Ньюкасле или Нантакете, Салеме и Лондоне, Бостоне, Ливерпуле и Марселе.

Отвратительный процесс производства ворвани было целесообразнее и безопаснее проводить в спокойной гавани, а не в капризном море, где достаточно было набежать одной-единственной неожиданной волне, чтобы смыть с палубы все эти омерзительно пахнущие сокровища.

На милю в любую сторону от Корорареки Северный Остров вонял кремированными левиафанами.

Аборигены были хоть и дикарями, однако весьма привередливыми. Они держали свои деревушки и поселения на заметном удалении от города, который вечно, будто проклятый, вонял протухшим китовым жиром. Сами себя они называли «маори», что означало «обычные люди». А белых они окрестили тягучим словом «пакеа», что переводилось, видимо, как «необычные» или даже «ненормальные люди». Дикари никак не могли взять в толк, почему белые пакеа добровольно живут среди этого гнусного запаха. И не просто живут, а даже сами себе его и устраивают. Женщины племени маори, которые «работали» в городе бок о бок с завезенными сюда белыми проститутками, вынуждены были большую часть времени ходить, зажав носы. Их обычаи и едва скрываемое презрение к одичавшим за время плавания морякам, однако, не отбивали у них клиентов. Древнейшие отношения моряков с молодыми «ночными леди» процветали здесь как, наверное, нище больше. Маорийские женщины были так миловидны, а Тихий океан был до того необъятен, что команд тех судов, заходивших в Корорареку абсолютно не интересовались политическими или какими бы то ни было другими симпатиями обитательниц здешних притонов. Они интересовались только и исключительно самими женщинами.

Слава Богу, кроме «постельных дел» тут не было другой необходимости в смешении двух столь разных культур. Осевшие здесь поселенцы выполняли роль посредников между корабельными казначеями и местными маорийскими снабженцами. Собственно, ради одного только этого посреднического бизнеса уважаемые граждане и прибывали а адскую дыру, которая называлась Корорарекой.

Мнение Коффина об аборигенах было заметно выше мнения его коллег. Ему было приятно проводить время в их обществе, он не воротил на сторону нос, не строил презрительных гримас и в своих симпатиях к ним зашел так далеко, что выучил даже кое-что из их языка. Он сразу понял, что это наделяет его определенными преимуществами перед коллегами во время торговли с аборигенами. Его соотечественники не желали изучать язык дикарей и во всем полагались на толмачей, которые независимо от своей национальной принадлежности делали все, чтобы обмануть всех и вся и положить в свой карман лишнюю монету. В основном, это были представители племени маори. Из европейских поселенцев, пожалуй, только миссионеры утруждали себя изучением местного наречия.

Впервые Коффин приплыл в Австралию в качестве простого матроса. Здесь-то он и узнал, о том, что к востоку лежит еще одна недавно открытая земля. Голландец Тасман, который в 1642 году добрался до нее первым, несколько самоуверенно назвал эту землю Новой Зеландией. Коффин слышал, что там можно стать состоятельным человеком. Нет, речь шла отнюдь не о золотых россыпях и не о пряностях, градом падавших с деревьев. Речь шла о тяжком труде и умении вести дела.

Тогда он и вступил на борт «Решительного» и отправился в царство свободы и беззакония, в клоаку, которая называлась Корорарекой. Прошло пять лет и он уже стал владельцем этой шхуны, ее капитаном, равно как и основателем торгового «Дома Коффина», а также первым поставщиком продовольствия для ненасытных китобоев, суда которых в настоящую минуту загораживали проход в гавань.

В Англии человек мог подняться на ступеньку выше своего общественного положения только в одном случае: имея в друзьях какого-нибудь придворного или парламентария. Измученные нищетой Коффины не имели таких счастливых знакомств. Их отпрыску не дано было реализовать себя на родине. Для того, чтобы удовлетворить свои врожденные амбиции, ему пришлось отправиться почти на край света.

Он был выше среднего роста. Черты его лица были гладкими, хотяих нельзя было никак назвать нежными. Он был широк в плечах и в талии, но его никто не назвал бы грузным. В физическом отношении он был сильнее, чем могли подозревать его друзья и враги. У него был маленький, почти женский рот, однако, голос его звучал мощно и густо. Ему даже кто-то сказал, что таким голосом должен обладать не морской торговец, а член палаты представителей, обсуждающий с коллегами-парламентариями какой-нибудь важный вопрос государственного устройства. Но Коффин не жалел о том, что от члена английского парламента ему достался один голос. Образ жизни, который он выбрал добровольно, вполне его устраивал.

Ветер слегка переменился, спустившись с темных холмов, огородивших гавань. Отвратительные миазмы, источаемые котлами, в которых топилось китовое сало, моментально рассеялись.

Ветер сдвинул челку на глаза Коффину, и он машинально откинул волосы со лба. Наряду с сочным голосом молодой капитан обладал еще одной яркой приметой — посеребренными волосами. Это делало старило его лет на двадцать. Но Коффина не беспокоило это обстоятельство, коль скоро оно не отпугивало от него дам. Первый же маори, который повстречалсяему на жизненном пути, метко прозвал его «макаверино», то есть «железные волосы».

Его внимание переключилось с адской гавани на город, видневшийся за ней. Там его появления ждал не только «Дом Коффина», но и Мэри Киннегад, «Ирландка Мэри», как звали ее моряки.

Она эмигрировала в Новую Зеландию несколько лет назад, оставив за спиной Австралию и приговор за неизвестное преступление. Такая репутация никоим образом не останавливала моряков, наведывавшихся на Пляж, так как здесь любая девушка попривлекательнее белуги ценилась на вес золота и без лишних вопросов укладывалась в постель. По сравнению с потасканными, размалеванными белыми шлюхами и смуглыми девчонками-маори, она сверкала, как бриллиант среда придорожных булыжников. С Мэри Киннегад обращались как с королевой.

А затем Коффин и Мэри нашли друг друга, и эта встреча круто изменила жизнь обоих, особенно Мэри.

Однажды она решила сброситьсо своей души тяжкое бремя и рассказала ему о том, что приговор ей был вынесен в Англии за убийство одной женщины. Она отказалась сообщить мотивы преступления, упомянув лишь о том, что убила не из-за мужчины. Вообще Мэри Киннегад всегда говорила, что не родился еще тот мужчина, из-за которого она полезла бы в драку. Коффин делал все, что было в его силах, чтобы изменить это ее убеждение.

Она уже родила ему двух красивых и здоровых ребятишек: крошку Флинна и Сэлли, волосы которой были стольже ярко-каштанового оттенка, как и у матери. Он считал, что у него прекрасная семья и любил ее не меньше, чем свое дело. Вообще Коффин полагал, что неплохо устроился для единственного сына шахтера-бедняка, скончавшегося от туберкулеза лет десять назад. Его отец гордился бы им.

Да, что ни говори, а в этом затерянном уголке земли можно было хорошо пожить. Коффин не уставал благодарить за это Бога и того голландца-первооткрывателя, который решил, что эта земля никак не пригодится его соотечественникам.