Твердые орешки - Ефим Петрович Чеповецкий

и сейчас бежит позади меня и пошатывается. А я лечу как стрела. Мне действительно кажется, что я лечу: тело мое легкое, и земли я под ногами не чувствую.

Через минуту стою в строю. Весь стадион машет руками, и только слышно дружное посапывание да голос физрука:

— Делай раз! Делай два!.. Повторяем!

Я через десять рядов вижу Жору-баяниста. Голова его свалилась на плечо, глаза закрыты. Ох, и здорово он играет, вслепую! Ни на пуговички, ни на клавиши не смотрит! И что ни попросишь исполнить — все знает. Мне кажется, если ему в постель дать баян, он не проснется и начнет играть…

Веньки Чижа, конечно, нет, а Женька Быков уже совсем проснулся. Он прыгает передо мной на одной ноге, кривляется и кукует: «Ку-ку, ку-ку!»

— Принять исходное положение! — доносится голос физрука, и мы кладем руки на бедра.

Слева делает зарядку Мая Романова. Она смотрит на меня и улыбается. Я не помню, чтобы она не улыбалась, и даже не представляю себе ее другой. Саша Кикнадзе говорит, что она глупая, поэтому всегда улыбается. Вот еще выдумал! Это же неправда. Мая умная и добрая. Ее в школе все Ромашкой зовут. Это, наверно, потому, что волосы у нее белые-белые, а фамилия — Романова… Ромашка!.. Ей очень идет это имя. Мне кажется, если бы я не знал, что ее так прозвали, придумал бы точно так же…

— Наклон вперед, руками касаемся носков!..

Мая делает упражнения четко, ноги в коленях никогда не сгибает. Я украдкой посматриваю на нее и стараюсь делать не хуже. Она уже успела загореть, и волосы стали казаться еще белее. Вот она наклонилась, опустила голову, и локоны тяжело падают вниз, пересыпаются, как золотой песок…

— Повторяем движение!.. Быков, заставлю зарядку делать сначала!…

А Мая все смотрит на меня. Глаза ее прищурены, смеются. «Что это она выдумала?»

Вдруг Мая говорит:

— Митя, Митя!

— Чего тебе? — спрашиваю шепотом.

— «Юность» дочитать мне дашь?

Я хочу сказать, что дам, а Сашка Кикнадзе сзади шипит:

— Слышь, Митяй, не давай! Это журнал нашей палатки. Пусть девчонки сами себе достают!

Ему журнал вовсе не нужен, просто он ненавидит девчонок.

Я Ромашке ничего не отвечаю, но она меня понимает. Я, конечно, назло Сашке журнал ей дам…

Зарядка кончилась. Мы бежим застилать кровати. Я лечу, перескакивая через пни и качалки малышей. Аппетит зверский. Я заранее знаю, что попрошу две добавки, три добавки…

— Эй, эй, берегись!..

Со мной что-то происходит

Уже второй день мы без вожатого. Наш отряд «пристегнули» к третьему и велели всюду ходить за ним. Мы страшно бузим и не хотим шагать в одном строю с шестиклассниками. Кричим: «Будем сами!» — а собраться в строй нам никак не удается. На отрядную линейку приходит не больше половины, остальные бродят где попало. Вчера по этой причине мы ужинали последними и на общелагерную линейку, на спуск флага нас не пустили. Нин-Вас долго отчитывала, а потом сказала, что принимаются все меры для «укомплектования нас вожатым». Она так и сказала: «укомплектования». Ну и словечки же у нее! Утром она заявила, что в третьем отряде «пересортица», и две маленькие девочки побежали сообщить об этом врачу: «Мы с ними играем, а у них пересортица, они нас заразят…» Оказывается, старшая вожатая имела в виду, что там ребята из разных классов.

Еще она обожает словечко «зафиксируем».

Мы бродим без вожатого, а сама Нин-Вас заняться нами не может, потому что готовит лагерь к встрече с секретарем обкома комсомола по школам. Она говорит, что секретарь может явиться со дня на день, «свалиться как снег на голову». Кто-кто, а она это хорошо знает!

Короче, отряд беспризорный. Ведь это настоящее ЧП, а наших ребят не очень тревожит, им как будто все равно. Странно, но мне тоже безразлично. В прошлые годы я бы уже давно пристроился к другому отряду, где есть вожатый. И вообще помню, что всегда в своем отряде был заводилой, всегда в самой гуще ребят вертелся. А теперь мне никто не нужен, все хочется быть одному, уйти подальше, где тихо, и молчать долго-долго. Что со мной происходит, не знаю. Мне все чего-то хочется, а чего — не соображу. Интересно, у других так бывает?..

Как это я забрел в лес? Не понимаю. Что-то потянуло, и не заметил, как очутился в лиственной роще. Вокруг ни души. Я сижу на пеньке и слушаю, как шумят деревья. Они разговаривают между собой, точно люди: то перешептываются, то заспорят, заспорят. Потом снова тихо. И вдруг в ушах возникает музыка, какая-то далекая, знакомая музыка. Сначала играют скрипки — одна, две, много скрипок, — потом трубы, громкие, дребезжащие… Где я слышал эту мелодию?.. A-а, вспомнил. Когда-то давно в парке, на симфоническом концерте. Я туда с отцом и матерью ходил. Странно, я почти не слушал, так — одним ухом, все вертелся, вертелся, а теперь вдруг вспомнил… Весь лес играет, в каждом дереве скрипка!..

Я больше не могу сидеть, поднимаюсь, а по телу словно ток проходит. Я закрываю глаза. Стучит сердце. Поет иволга. Горячий ком подступает к горлу, и на глаза наворачиваются слезы… Что ж это?.. Хочу крикнуть, но голоса нет. Тогда я бегу на поляну, где густая трава, а в ней цветы: колокольчики, барвинки, ромашки. Я хватаю обломанную ветку и начинаю беспощадно стегать траву и цветы. Кошу, как косой, и приговариваю: «Ромашки! Ромашки!..» Много их здесь, белых с желтыми глазами… Мая совсем не похожа на них. Лицо у нее смуглое, на носу ромашки… Я хотел сказать, «веснушки», а говорю «ромашки». И глаза у нее вовсе не желтые, а какие-то другие… Не помню какие. Знаю только, что когда она на меня смотрит, я странно себя чувствую. Как? Ну, вот теплая волна по спине пробегает, озноб начинается, как при гриппе. Отвернется — все проходит. Сейчас Маи нет, а мне снова жарко… «Иэ-э-эх!» — вырывается у меня из груди, и я лечу, лечу в лес, напролом. Ветви бьют по лицу, царапают кожу. Я лечу вперед, вперед — и натыкаюсь на Веньку Чижа.

— Стой, сумасшедший!

— Ты? — спрашиваю я, словно не верю своим глазам.

— Не видишь?

— Вижу…

— Садись! — приказывает Венька и достает папиросы. — Кури!

Я беру папиросу. Закуриваю. Чувствую