У киоска, на взморье - Ицхокас Мерас

И ничего как будто такого, разве что взгляд.

Он посмотрел на нее и потом еще.

А она — тоже.

Отец с матерью своим чередом уставились на него, тогда он сказал длинноногой с кошачьими глазами:

— Мороженое.

— Какое?

— Ореховое.

Он ждал, когда продавщица даст мороженое, хотя и сам мог открыть холодильник и взять, она же, сверкнув зеленовато-искристо глазами, не спешила подавать мороженое, и он оперся рукой о стоявший поблизости стул, чтобы удобнее ждать, а то и нарочно, сам того не сознавая. Все трое видели его обручальное кольцо, и ни один из родителей на него не глядел, они смотрели на дочь, с какой стати она смотрит на него.

А она смотрела.

Она подошла к прилавку и спросила мороженого, и ей подали раньше, чем ему, тогда она вернулась к столику и стала мороженое есть и что-то сказала родителям, и они сели в машину и куда-то уехали.

У нее была мальчишеская стрижка, а на затылке и на шее волосы уже отросли и торчат жесткими прядками, говорил он себе, а мне нравятся длинные волосы и пушок на шее.

— Мороженое, — проговорила продавщица, но он не расслышал.

Он уже в летах, думала она, и женат, и седой, и, небось, куча детей, зачем я смотрю на него, не понимаю, мне нравятся высокие, статные, а он низенький, коренастый, мы, наверное, одного роста.

Продавщица сунула ему мороженое, он неторопливо надорвал цветную обертку, осторожно куснул орешек, политый шоколадом, ощутил губами живительный холодок и отвернул разгоряченное лицо к морю, откуда уже тянуло предвечерней свежестью. Пляж был пуст, ни души, и он с досадой подумал, что не захватил плавок.

Она смотрела, как он бредет от окошка к угловому столику, близ которого вихрилось песчаное облачко, и улыбалась сама себе. Если бы я встретила его на пляже, думала она, я вошла бы в воду, когда и он, и вышла бы из воды, когда он. И сплавала бы в ту же сторону, куда он, и мне было бы хорошо, сама не знаю почему.

Так он сидел за своим столиком, а она — за своим, а потом, когда их взгляды встретились, он встал и пошел к берегу, и она двинулась за ним, и продавщица от нечего делать глядела на них, ничего не соображая, только цвет ее глаз менялся — они были то серыми, то отливали зеленым.

Он шел в сторону пляжа не спеша, посередине дороги, и она нагнала его, и обогнала, и первой стала у воды.

Они смотрели на камни, черные вереницы камней, черными мостами уходящие в зеленое море, склизкими мостами, подернутыми водорослями, так бы и пойти по ним, раскинув руки, точно крылья, и перепрыгивать с камня на камень, великое же множество этих камней было раскидано в море вдалеке — черные островки в матово-зеленой глади — крохотные и круглые и темные — опаленные солнцем, и она подумала: что кроется под этим выжженным каменным панцирем?

Подойти бы сейчас к ней, думал он, и сдернуть эту черную рубашку, и увидеть ее всю, а то не видно под этой широкой расстегнутой сорочкой, хотя полы и развеваются, полощутся на ветру, но все равно плечи скрыты, и грудь, руки и живот, только ноги выглядывают, загорелые бедра, тесно прижатые одно к другому, резко сужающиеся книзу до самых округлых коленных чашечек.

Скину сорочку, говорила она себе, хочу, чтобы он меня увидел, такую, какая есть, не важно, что груди у меня маленькие, детские, вечно я их стесняюсь, будто виновата, что они не выросли и не округлились, что остались девчоночьими, хотя сама я уже женщина, но ему могу показать, они распирают купальник, будто растут и наливаются, и она скинула сорочку и шагнула в море, и поплыла, желая, чтобы и он поплыл, почему он все медлит, не раздевается, ведь никого кругом, только они одни.

Она подплыла к маленькому островку и щекой прильнула к нему, и черные волосы слились с черными камнями, лишь лицо да шея золотились в свете скользящих солнечных лучей. Теперь она глядела на него, не отрываясь, ожидая, а поскольку он все не решался, она отстегнула верх от купальника и швырнула его, приподнявшись, на островок.

Продолжая смотреть на него.

А он смотрел на нее.

Два белых округлых пятна обозначились на ее теле, и ему было приятно видеть эти белые пятна, и, освободившись от своей одежды, он вошел в воду нагим, не стыдясь, хотя она все время смотрела на него, глаз не сводила, знай, прижимаясь щекой к островку, обратив лицо прямо к нему.

Он поплыл, широкими движениями рассекая зеленую гладь, языком и нёбом ощущая горько-соленый вкус воды, видел морское дно, изрезанное мелкими песчаными гребешками, усеянное ракушками, точно орехами.

Они вышли на берег молча и стали друг против друга.

Если бы сейчас заиграла музыка, думала она, я приникла бы к нему, мы и правда одного роста, и мое правое плечо уперлось бы в его левое плечо, а левое в правое, я бы коснулась шеей его шеи, груди прижались бы к его груди так крепко, что сделались бы совсем плоскими, кожей живота я прилипла бы к его коже, и он почувствовал бы меня всю, как и я сама, потому что наши губы тоже слились бы.

Они все еще были мокрыми.

Он вытянул руки и стал собирать с ее тела воду, каплю за каплей, дотрагиваясь лишь кончиками пальцев.

Он собрал капли с ее ресниц, тронул щеки, потом вытер ее подбородок, упершись в него сжатыми пальцами, вода стекала с подбородка, с его пальцев, набиралась в ладонях, а когда горсти переполнились, он присел на корточки и вылил воду на сухой песок, и вода впиталась, оставив на песке два темных пятнышка.

Губ ее он пока не коснулся.

Он собирал капли с ее шеи, плеч, потом скользнул по ее рукам, и она вытянула их, чтобы ему было удобнее, а пальцы у нее были длинные и выглядели смешно с повисшими в воздухе алыми ногтями, чуть согнутые, цепляющиеся за воздух в страхе отпустить его, точно боясь потерять равновесие.

Она и впрямь боялась утратить равновесие, потому что, когда он коснулся кончиками пальцев ее груди, она ногтями впилась ему в плечи и качнулась к нему, боясь упасть, тогда его ладони скользнули по ее спине, отирая ее, до пояса и еще ближе притянули ее к себе, пока он не почувствовал ее плечи, пока ее мелкие грудки не приплюснулись к его груди.

Должно быть, играла музыка, потому что она прижалась шеей к его шее и бедрами к его бедрам и захотела лечь на песок, не здесь, не на самом берегу, а дальше, где песок сухой, она хотела лечь, спиной ощутить песок, за день прогретый солнцем, и его — всем телом ощутить его целиком, и чтобы он медленно раскачивался над ней, а она бы не двигалась, а он бы раскачивался долго, бесконечно, пока она не застонет, а потом бы снова раскачивался, потому что она и еще раз застонет.

Она ощутила спиной нагретый сухой песок и вытянулась во весь рост, даже руки вытянула на песке, а голову повернула набок, ничего не видя, закрыв глаза, а он первый раз коснулся губами ее губ и раскачивался медленно, так, как хотелось ей, так, как он собирал с нее каплю за каплей, и она застонала, а он все трогал губами ее губы, и ее груди были совсем плоскими, и он все раскачивался, и она застонала второй раз и сразу же еще, третий, и третий стон был похож на крик, она еще никогда так не вскрикивала, и она очнулась, словно пробудившись от сна, и он тоже.

Потому что было поздно.

Стемнело, и, видимо, уже давно. Солнце успело скрыться, и мрак обрушился внезапно, будто с небосвода, с вышины.

Трижды, но не сразу, а с короткими промежутками, просигналил старый «фиатик».

Они все сидели под навесом, за своими столиками. Подняли головы, поглядели друг на друга, а потом оглянулись.

Действительно, уже стемнело, окно киоска было закрыто, на ставне, поперек, задвинута ржавая штанга, невесть когда ушла продавщица, оставив их одних. Давно, надо полагать, потому что нигде поблизости не было заметно серых кошачьих глаз, светящихся в темноте.

Безмолвие и покой обволакивали мир, и в этом безмолвии жил лишь один звук — клаксон «фиатика», и он просигналил еще раз, просяще-жалобно, хотя его слепящие фары были обращены не к ним, а к покосившейся ограде по ту сторону шоссе.

Она поднялась и пошла к машине. Ей кто-то открыл заднюю дверцу. Мать, должно быть. Но она захлопнула эту дверцу и шагнула вперед, со стороны руля, и выждала, пока отец передвинется на сиденье рядом, и села в машину, но не завела мотор.

Он вышел из-под навеса, сделал несколько шагов и стал позади машины, посреди улицы.

Он смотрел на нее, сидящую за рулем, сквозь заднее стекло автомобиля, но не видел — ведь было темно.

Должно быть, и она хотела его увидеть, так как яркая фара вдруг осветила его, задняя фара.

Он хотел помочь ей сняться с места и, оглянувшись, шагнул назад, пока не уперся в одинокий уличный фонарь.

Тогда она выключила фару, и старенький «фиат» дернулся вперед, и она еще видела его в зеркальце, а он уже ее не видел.

Автомобиль, мигнув огоньком левого поворота, свернул на шоссе и скрылся, оставив дымок отработанного горючего, и он жадно вдохнул этот запах.