Трясина - Вениамин Росин

Низко опустив остроухую голову, Буян потянул к молоденьким сосенкам. Подвижные глянцевито-черные ноздри чутко улавливали аромат смолистых иголок, лесной травы… Но вел своеобразный человеческий запах, неповторимый, очень индивидуальный, который не спутаешь ни с каким другим.

Полковник Тимофеев высказал мнение, что преступник где-то отсидится, не отважится показаться днем у железнодорожной станции. Но это лишь одна из версий. А вдруг подкараулит поезд где-нибудь на подъеме или на выходных стрелках да вскочит на ходу? Тогда ищи ветра в поле.

…Тропа, петляя среди зарослей вереска, выбежала на открытое место, снова втянулась в лес и пошла параллельно железнодорожному полотну. Запахло мазутом, шлаком.

За рощицей протяжно, немного печально закричал локомотив, и вскоре со стуком и грохотом пролетел тяжелый товарный поезд.

Васюта проводил глазами состав и, придержав овчарку, прислонился плечом к молоденькому дубку. Снял фуражку, вытер платком вспотевшее лицо.

«Но где же Ременюк?» – озабоченно подумал он. Стараясь скрыть нетерпение, сорвал узорчатый дубовый листок и растер его между пальцами. Нет, больше ждать нельзя!

На пересечении просек, у невысокого межевого столба, по стесанной верхушке которого деловито сновали муравьи, он начертил сучком на земле жирную стрелу. Увидит капитан – догадается. А теперь – вперед. Ни минуты промедления.

Навстречу, опираясь на палку, ковылял худощавый старик с небольшой рыжеватой бородкой. Несмотря на теплынь на нем суконное полупальто. Часто моргая выцветшими глазами, он с любопытством уставился на крупную, смахивающую на матерого волка, серую собаку. Переложил посох в левую руку и поздоровался, приподняв заячью шапку над гладкой, как колено, головой.

Внимательно выслушав старшину, пожевал тонкими бледными губами, неторопливо ответил;

– Неподалеку, за переездом, девчонка корову пасет… Еще ейную мамашу встретил, а больше никого. Чего нет, того нет, выдумывать не стану…

Словно смазанные маслом, матово поблескивали рельсы. Дальше – свежевыкрашенная сторожевая будка у переезда. Устремленный в небо полосатый шлагбаум, оповестительные щиты, входной семафор… Полустанок.

На душе у Васюты тревога. Неужели уехал?

Путь преградила застоявшаяся в низинке лужа. Буян повел в редкий ельник… Позади остался завал сухостоя, поваленная буреломом вековая сосна с прямым голым стволом. Во все стороны растопырились узловатые корни, напоминающие щупальца какого-то морского чудовища.

«Ну и глухомань!» – подумал Михаил и снова провел извилистую стрелку на влажной земле.

3.

В семье профессора Сухоставского обожали иностранные «красивые» имена. Дочь (она умерла от жесточайшего воспаления легких) нарекли Жанеттой. А когда появился мальчик, опять захотелось придумать что-то необычное. Долго судили да рядили: то ли Рудольфом назвать сына, то ли Леонардом или… Остановились на Ромуальде.

Вскоре погибла мать: утонула. Отец вечно в разъездах. Пожилую глуховатую домработницу Ромуальд ни во что не ставил, пользуясь, по существу, неограниченной свободой.

Приезжая, папаша обычно пропускал мимо ушей жалобы на непутевого мальчишку. И когда старуха очень донимала его своим брюзжанием, Кирилл Дмитриевич, обняв ее за худенькие плечи, добродушно улыбался:

– Ну что ты, Дорофеевна, хочешь от него? Кто не был молод, тот не был глуп. Угодил парень мячом в окошко, подрался с кем-то, рубашку изорвал… Да велика ли в том беда?.. Искалечил, говоришь, кота из рогатки? Вот это уж весьма даже нехорошо, просто никуда не годится… Обещаю поговорить с ним самым серьезным образом. Не простительная жестокость… А что, Дорофеевна, если это не он? – тут же спрашивал со скрытой надеждой, заглядывая старухе в глаза. – Разобраться надо. Необоснованным обвинением легко травмировать ребенка.

– А ты и разберись, на то и отец! – гневно бросала та и, обиженно поджав губы, уходила на кухню.

Расспрашивать да выпытывать, кто стрелял из рогатки, профессор считал для себя неудобным, да и не слишком ему этого хотелось.

«Подрастет – поумнеет, образумится», – утешал себя Кирилл Дмитриевич, едва приметно улыбаясь при воспоминании о своих детских проделках.

Обычно на третий или четвертый день после возвращения профессор спохватывался, что все же надо как-то контролировать сына, требовал дневник. Но заполучить его удавалось далеко не всегда. Ромка уклонялся под всевозможными предлогами: то он потерян, то классный руководитель взял для проверки, то украли…

Иногда отец верил этим отговоркам, а иной раз, упрямо стиснув зубы, переворачивал всю квартиру вверх дном. И глаза у него при этом были страшные и сухие. Разыскав, страдальчески морщился и хватался за сердце. Косяки двоек, множество замечаний за плохое поведение.

В такие дни словно покойник дома лежал. Ромка становился тише воды и ниже травы. Беседы следовали одна за другой. А затем все продолжалось по-прежнему.

С грехом пополам и с помощью многочисленных репетиторов его перетащили в десятый класс. У него стали пробиваться усы, он почувствовал себя взрослым, начал чуть ли не открыто курить, пристрастился к вину. На это нужны были деньги. Он канючил их у бабушки, сердобольной старушки, тащил из дома, тащил у дяди, брата покойной матери, убежденного холостяка, чудаковатого, рассеянного художника…

Впрочем, воровал не только потому, что нуждался в деньгах, но и ради остроты ощущений. В жизни появились волнующие тайны.

До поры до времени все сходило с рук. То ли не замечали, то ли делали вид, что не замечают. Да вот как-то обнаружилось, что из профессорской библиотеки исчезло несколько уникальных книг. Парень попытался свалить вину на домработницу, но в конце концов вынужден был сознаться. И тогда впервые в жизни отец влепил ему увесистую пощечину.

Правда, уже к вечеру, смущенно улыбаясь, признал, что погорячился, и предложил мировую. Не в интересах Ромки было ссориться. Усиленно шмыгая носом, бросился он к папаше на шею. Тот прослезился и крепко обнял «раскаявшегося грешника». А когда недоросль, приложив руки к груди, клятвенно пообещал взяться за учебу, совсем растаял и выложил двадцать рублей в порядке компенсации за наказание.

Мир был восстановлен. И все же, чтобы впредь редкие издания никого не искушали, профессор стал закрывать свой кабинет на ключ.

Вскоре после того грянул гром. Сынка уличили в краже. Вспомнили, что и раньше у ребят бесследно исчезали в школе меховые шапки, кожаные перчатки…

Замять дело не удалось, Ромку осудили…

Вернувшись, он поступил в вечернюю школу. Учился кое-как, лишь бы не выгнали. Отец все это видел и молча переживал. Нередко шагал он ночами по просторному кабинету, думая о беспутном сыне. Как и многие родители в таких случаях, возлагал надежды на армию. Скоро призовут Ромуальда на военную службу, а там уж обломают, сделают из него человека.

Сам Ромка не очень-то задумывался над своим будущим, угрызения совести не терзали его. Он с гордостью показывал подросткам во дворе синеватую татуировку: «Кто не был – тот будет, кто был – не забудет». Ему льстило внимание, с каким слушали его россказни. Пересыпая свою речь жаргонными словечками из лексикона уголовников, бессовестно врал. И почему-то всегда у него получалось, что все сотрудники милиции – простофили, которых ничего не стоит обвести вокруг пальца, а воры, налетчики и грабители – смелые, ловкие, отчаянные люди. Все им нипочем, море по колено. Одним словом, «сильные личности», супермены, рыцари удачи.

Говорил изо дня в день одно и то же, начал повторяться, и слушателей становилось все меньше и меньше. Неизменным оставался один только Сенька Лашин. Этот угрюмый белобрысый парень, исключенный из школы за драку, никак не мог подобрать себе дела по душе. Одетый, как водится, «по фирме», целыми днями слонялся он по улицам, пробавляясь мелкой спекуляцией. То раздобудет у заезжего иностранца сигареты «Пэл-Мэл» либо никелированную зажигалку «Ронсон», а иной раз заношенные до блеска шмотки с заморской этикеткой, да и перепродаст с выгодой. Вот и все интересы.

Так они сблизились: Ромка Сухоставский и Сенька Лашин. У них нашлось много общего. Оба бренчали на гитаре, мечтали о «красивой жизни» и сходились во мнении, что деньги – главное, они, исключительно они, делают человека счастливым.

…С арестом Лашина для Ромуальда настали черные дни. Он боялся быть дома, боялся выходить на улицу, и счел за лучшее перебраться на отцовскую дачу в Осокорки. Ромка ожидал, что в милиции дружок расскажет, кто подговорил обчистить машину какого-то очкарика, приехавшего с женой и маленькой писклявой девчонкой к Днепру. Но Лашин взял всю вину на себя. Узнав об этом, Сухоставский покинул свое убежище в Осокорках. Выяснить, где и когда состоится суд, не составляло большого труда. Пришел в назначенный день одним из первых и занял место в самом конце зала. Спрятавшись за спину какой-то девушки, внимательно следил за ходом судебного заседания.