Постмодернистский миф о Пушкине - Павел Спиваковский

Разумеется, реальный Пушкин таким не был. Не случайно в статье

«О народной драме и о „Марфе Посаднице” М. П. Погодина», говоря о важнейших для него эстетических принципах, Пушкин замечал: «Драматический поэт, беспристрастный, как судьба, должен был изобразить столь же искренно, сколь глубокое, добросовестное исследование истины ‹…›. Он не должен был хитрить и клониться на одну сторону, жертвуя другою. Не он, не его политический образ мнений, не его тайное или явное пристрастие должно было говорить в трагедии, но люди минувших дней, их умы, их предрассудки. Не его дело оправдывать и обвинять, подсказывать речи. Его дело воскресить минувший век во всей его истине» [19] (курив мой. – П. С.). Конечно, Пушкин, стремясь к максимальной объективности в своем творчестве, охотно воспроизводит чужие точки зрения, чужие мысли и чужую психологию, но все это для него отнюдь не самоцель, а лишь средство для максимально добросовестного и всестороннего исследования истины, само существование которой (при всей несомненной трудности ее постижения) для него несомненно, что, очевидно, несовместимо с прославляемым Ю. М. Лотманом «царством относительности». Эту-то любовь к истине, абсолютно неприемлемую для носителей постмодернистской аксиологии, и не захотел увидеть в пушкинском творчестве Синявский-Терц, поскольку это острейшим образом противоречило его пропостмодернистским ментально-эстетическим устремлениям. Показательны в этом плане слова видного постмодернистского теоретика Жака Деррида, который в своей книге

«О грамматологии» (1967) подчеркивает: «…рациональность, которая управляет письмом в его расширенном и углубленном понимании, уже не исходит из логоса; она начинает работу деструкции (dбеstruction): не развал, но подрыв, де-конструкцию (dбе-construction) всех тех значений, источником которых был логос. В особенности это касается значения истины» [20]. Это «логоцентрическое» представление о том, что истина вообще существует, есть, по мысли Деррида, пережиток Средневековья, от которого прогрессивным, леволиберальным и постмодернистски мыслящим интеллектуалам следует держаться как можно дальше: истины нет и никогда не было, а есть только мнения, мнения, мнения… И этот лабиринт, составленный из бесчисленных, сложно переплетающихся и ни к чему не обязывающих мнений, ни в коем случае не должен вывести нас к чему-либо «логоцентрически»-определенному…

Похожим образом мыслит и Андрей Синявский. В сущности, книга «Прогулки с Пушкиным» не о поэте XIX века, а о принципиально новом типе писателя-постмодерниста, находящегося по ту сторону добра, зла, истины, чести, нравственности, весело и беззаботно попирающем все эти отброшенные им «идеалы». Эта книга не о Пушкине, а о Другом… Не случайно Синявский, повторяя вслед за М. И. Цветаевой словосочетание «мой Пушкин» [21], с таким удовольствием демонстрирует субъективизм собственной концепции: «Да и то ведь надо учесть, что, обдумывая Пушкина в „Прогулках”, я ‹…› стремился перекинуть цепочку пушкинских образов и строчек в самую что ни на есть актуальную для меня художественную реальность» [22].

Вместе с тем не случайно выше шла речь о пушкинистике Ю. М. Лотмана: концепция Синявского-Терца получает благодаря работам этого выдающегося ученого весьма серьезную «научную поддержку». Релятивистские, пропостмодернистские тенденции стали в это время проявляться в работах ученых, связанных с Тартуской семиотической школой, отчасти близкой по своим устремлениям к структурализму. Как известно, изначально пропостмодернистские теории во Франции также создавались в рамках структуралистской школы, а уже потом обрели более отчетливые, постструктуралистские черты. Как справедливо замечает Г. К. Косиков, «постструктурализм сумел некоторое время успешно „мимикрировать” под структурализм – вплоть до того момента, пока не набрал силу и не избавился от ставшего ненужным союзника» [23]. Подобные же тенденции намечались и в рамках Тартуской школы, однако, в отличие от французской культурно-интеллектуальной ситуации, советские ученые-филологи прямо и открыто не могли выступить с «пропостмодернистскими» манифестами: по вполне понятным причинам это было абсолютно немыслимо в СССР, однако «тартуские» прорелятивистские идеи оказались созвучны эпохе и, в частности, очень близки А. Д. Синявскому, который практически синхронно с французскими постструктуралистами и совершенно независимо от них создал ярчайший и талантливейший постмодернистский манифест [24].

В сущности, Синявский совершил в этой книге нечто подобное тому, что ранее совершил в своих работах Фридрих Ницше, который «додумал до логического конца» возникшие в эпоху Ренессанса гуманистическо-антропоцентрические идеи Нового времени.

Так, В. Е. Хализев, говоря об «индивидуалистическом самоутверждении человека Нового времени», отмечает, что «пиком» этого самоутверждения является «ницшеанская идея героического пути „сверхчеловека”, воплощенная в книге „Так говорил Заратустра” и вполне резонно оспаривавшаяся впоследствии» [25]. Действительно, если основываться на том, что именно человек, а не Бог есть высшая ценность и центр всего существующего, то либо мы должны признать какого-то одного «особо выдающегося» человека таким центром, и тогда мы получим тоталитарную социально-аксиологическую модель, либо этих центров будет столько же, сколько и людей, и тогда идеологическая и психологическая несовместимость между индивидуалистическими аксиологическими системами оказывается неизбежна. В эпоху Возрождения эта несовместимость порождала чудовищно кровавую и непримиримую борьбу между «людьми-титанами», каждый из которых постепенно все более и более освобождался от чувства ответственности перед Богом и естественнейшим образом начинал воспринимать именно самого себя в качестве аксиологического центра всего существующего [26]. Проблема, однако, заключалась в том, что таких «центров мира» вдруг оказалось чересчур много, и горы трупов в финалах шекспировских хроник – прямое и очень конкретное художественное отображение бытийных последствий приятия антропоцентрической аксиологической модели. Это были трупы многочисленных претендентов на то, чтобы оказаться тем самым человеком, который находится в центре всего и вся (естественно, следует учитывать и тот очевидный факт, что ренессансная версия антропоцентризма была отнюдь не либеральна). Эту-то аксиологическую тенденцию и пытался развить и утвердить в своих работах Фридрих Ницше.

Но ведь есть и иной путь. В отличие от эпохи Возрождения, в наше время на Западе доминируют ультралиберальные настроения, вследствие чего делается все возможное, чтобы избежать любого рода физических, и не только физических, столкновений и коллизий, и потому настойчивейшим образом утверждается принцип политической корректности, уважения к мнениям других людей и тому подобное, что, несомненно, в значительной степени оправданно, однако при этом принято полагать, что все мнения (кроме заведомо экстремистских) в принципе абсолютно равноценны. В сущности, перед нами попытка псевдопримирения между бесчисленным множеством взаимоисключающих монологов людей массы, подробно описанных Х. Ортегой-и-Гасетом, причем здесь проявляется альтернативная, либеральная модификация все того же антропоцентрического мышления, которое побуждало титанов эпохи Возрождения убивать себе подобных. «Центров мира» по-прежнему оказывается слишком много, а попытки псевдопримирения между ними порождают спрос на релятивизм. Но ведь именно его и воспевает в своей книге Андрей Синявский…

Иначе говоря, обращаясь к, казалось бы, довольно-таки частной проблеме (творческой индивидуальности Пушкина), Синявский чутко откликается на важнейшие культурно-аксиологические интенции европейской цивилизации.

И подобно тому как Ницше с исключительной смелостью и интеллектуальной честностью продемонстрировал имморалистический характер антропоцентризма (наивысшей ценностью – взамен «умершего» Бога и всего, что с Ним связано, – оказывается у Ницше находящийся «по ту сторону добра и зла» сверхчеловек, что в рамках антропоцентрической аксиологии вполне последовательно и логично), Синявский-Терц делает столь же последовательные, в высшей степени современные и весьма далеко идущие выводы из прорелятивистского восприятия творчества Пушкина, причем эти выводы, при всей их разрушительности, оказываются общезначимыми. Книга «Прогулки с Пушкиным» является интеллектуально честной, несмотря на то что в ее основе лежит миф о Пушкине-релятивисте. Синявский, не останавливаясь на полпути, с безоглядной смелостью и бескомпромиссностью додумывает эту концепцию «до конца», без умолчаний и недоговоренностей, и именно поэтому, при несомненной ложности самой концепции, ее нельзя не признать в высшей степени полезной. Да, Синявский, как и Ницше (как и многие герои-идеологи у Достоевского), фактически утыкается в интеллектуальный тупик, но ясность и последовательность его релятивистского мышления позволяют читателям понять, что именно и каким образом приводит автора к столь абсурдным и разрушительным выводам [27]. Подобно Ницше, Синявский, сам того не подозревая, «жертвует собой», для того чтобы заглянуть в аксиологические тупики современной цивилизационной парадигмы.