Крылья Киприды - Сергей Крупняков

Гул одобрения пронесся по сотням.

— Царица Годейра ведет нас к погибели. Забыты все заветы Ипполиты. Пьяные трутни скоро будут вытирать о нас ноги. Это и поделом: мы не можем и не должны ввязываться в мужские войны. Мы должны жить отдельно и тайно. Скажите, сестры мои, нравятся ли вам мужчины?

Гул точно всколыхнул войска.

— А многие ли из вас получили то, о чем мечтали? Любовь? Что кроме боли, крови и унижения принесла любовь? Нет, свободная амазонка должна брать мужчину и бою и выбрасывать его за ненадобностью вони! Я знаю, что делать. Я, Агнесса, знаю, куда отвести вас, чтобы жить по заветам Ипполиты. И я не случайно начала с моего меча. Божественная Мелета тоже так думает. Значит, наш меч остер с двух сторон.

Гул все нарастал. Было видно, что не все согласны с Агнессой. Тогда вперед вышла Мелета.

— Сестры мои! — голос ее был тише, но шум мгновенно стих. — Пришло время решать, ибо смерть окружила нас со всех сторон. Вы знаете: стрела имеет наконечник. Но имеет и оперение. И нужна верная рука, чтобы пустить ее в цель. Я думаю, мы должны избрать сегодня Агнессу на царство. И тогда все мы — стрелы Ипполиты — найдем верную цель. Агнесса знает такое место, где мы можем укрыться и жить вечно одни. Сейчас я не могу сказать всем, где это — ибо я не знаю, кто пойдет с нами! Ведь, возможно, придется дочерям расстаться с матерями, а многим решить — быть ли свободной амазонкой или оставаться наложницей пьяных трутней.

— Итак, времени нет! — голос Агнессы вновь прозвенел над войском. — До прихода Годейры и Лоты мы должны все решить — я не хочу крови. Кто с нами — пусть соберутся у храма Арея, кто остается — у храма Аполлона.

Точно застыв, продолжало стоять войско. И вдруг распалось: молодежь, те, кто посильнее, — все к Агнессе, остальные сгрудились у храма Аполлона.

Крики, стоны, вопли. Но Агнесса не медлит: она уже на своем белом красавце, она уже мчится — а куда, знает только она и Мелета. Прошумела копытами свита, за ней потянулось и войско — больше половины ушли с Агнессой.

Пусто на площади. Низкие облака уже затянули небо, и ветер гонит с площади тех, кто остался. Вскоре опустела агора. И только ветер, и только желтые листья, и только стоны лежащих тут искалеченных и больных, тех, кто не смог быть ни с теми, ни с другими. Ветер к вечеру все сильнее свистит в снастях редких судов у причала. Да плач не утихает на площади: «Доченька моя, на кого ты меня покинула?..»

СИРИСК

По пустынной, пыльной дороге в конце месяца боэдромиона[1] шел одинокий усталый человек. На нем была старая, изодранная хламида, бурая от крови. В руках человек держал уздечку. Она волочилась по земле, чуть звеня.

День угасал. Было тепло. Ветер нес из-за холма знакомый соленый морской воздух, и это придавало силы.

В наступавшей темноте дорога становилась все менее заметной. Человек поднял палку, что валялась на истоптанной конскими копытами дороге, и пошел чуть быстрее. Близилась ночь. А с ее приходом из густых степных ковылей выйдут волки. Но человек не боялся осенних волков. Гораздо опаснее люди. Он знал это и спешил подняться на холм.

Он еще не достиг вершины холма, а закатное солнце уже блеснуло, и чем выше он поднимался, тем полнее открывался горизонт. Огромное алое солнце медленно тонуло в пучине облаков и пурпурного бескрайнего моря.

Человек упал. Степная полынь и дикий шалфей пахнули резким и знакомым ароматом. Он приподнял голову и посмотрел вперед. Вдали уже была видна крепостная стена с башнями и первые огоньки, уже загоревшиеся в домах поселка гончаров и виноделов.

Человек привстал и пристально вгляделся в главную башню, ту, что была выше и мощнее всех. Так и есть: над ней был поднят знак опасности.

Он попытался подняться, но оступился и упал, с треском ломая придорожный кустарник.

— Что ты бродишь, как вепрь, Аполл! — послышался из темноты чей-то приглушенный голос.

— Тут кто-то есть, — прошептал в ответ почти детский голос.

Все стихло. Человек, что лежал у дороги, услышал: кто-то полз в его сторону и полз неумело, шумно. Вскоре он увидел ползущего: это был совсем еще мальчишка, но уже при полном вооружении. На голове у него был бронзовый, богатый шлем с черным конским хвостом-гребнем. Защищавший грудь панцирь позвякивал при каждом движении.

«Кто же так одевается в дозор?» — усмехнулся человек, когда юноша подполз совсем близко, шурша травой и громко дыша. Он все еще не замечал его.

— Не потеряй шлем, Аполл, — сказал человек спокойно. Юноша вскочил, с трудом выхватил тяжелый меч. Шлем от резкого поворота головы покачнулся и упал к его ногам.

Рядом с юношей появились несколько пелтастов[2]. Они оттеснили его назад и, заходя с двух сторон, окружили человека.

— Кто ты? — грозно спросил один из них. — Почему здесь прячешься?

Зловеще блеснули короткие греческие мечи.

— Я Сириск, сын Гераклида. Мне нужно в Совет. И быстрее… — Человек сказал это и, точно израсходовав остаток сил, стал оседать на землю.

Он унял и закрыл глаза. И какими-то далекими стали голоса и треск запылавших факелов.

— Вот он! — крикнул кто-то над самым ухом. — Я, говорит, Сириск.

— Какой же это Сириск! Лазутчик скифский, не иначе. Сириск погиб еще весной, когда ходили в поход! Тогда спасся лишь Сострат! — голос был знакомый, и Сириск с разу узнал Апполодора, своего приятеля по гимнасию, но прозвищу Бычок.

— Это я, Бычок, — прошептал Сириск, — веди меня скорее в Совет. Это очень важно, — он вымолвил эти слова и увидел: огоньки факелов завертелись в бешеной пляске. Темнота убила в нем последние силы.

Сириск очнулся от грохота. Перед его взором предстала медленно плывущая мимо крепостная стена. Колесница катилась по пыльной дороге, и пыль мешала дышать. Дым от факелов клубился рядом. Сириск лежал на дне колесницы, и чьи-то ноги в начищенных до блеска бронзовых поножах мешали ему повернуться и посмотреть за ее барьер. И все же он приподнялся и увидел сотни факелов, мелькавших сзади. Доносившийся шум толпы был недобрым.

У ворог с лязгом поднялась катаракта[3], и колесница въехала в город. В проеме ворот мелькнули еще не совсем потухшее, вечернее, темно-алое море и чуть золотистые мачты кораблей. Но и этот отблеск растворился в темноте. И лишь факелы продолжали свой хаотичный танец, и гул толпы все усиливался.

— Смерть изменнику! Смерть! — возглас этот вырвался из бегущей за колесницей толпы. И только теперь Сириск стал догадываться, что происходит.

— Кто ты? — обратился он слабым голосом к воину, управлявшему колесницей. Вместо ответа воин поднял хлыст и изо всей силы, наотмашь, полоснул его по лицу и спине. От взмаха хлыстом кони рванули, и Сириск упал на дно колесницы. Он почувствовал, как от удара стал заплывать левый глаз. Голова его билась о доски, пыль забивала глаза и нос, и, казалось, все внутренности его готовы были оторваться от тряски.