Душистые ветки акации белой - Алексей Константинович Толстой

Лето 1856–1858

Как здесь хорошо и приятно,Как запах дерев я люблю!Орешника лист ароматныйТебе я в тени настелю.

Я там, у подножья аула,Тебе шелковицы нарву,А лошадь и бурого мулаМы пустим в густую траву.

Ты здесь у фонтана приляжешь,Пока не минуется зной,Ты мне улыбнешься и скажешь,Что ты не устала со мной.

Лето 1856

Растянулся на простореИ на сонных берегах,Окунувши морду в море,Косо смотрит Аюдаг [1].

Обогнуть его мне надо,Но холмов волнистый рой,Как разбросанное стадо,Все толпится предо мной.

Добрый конь мой, долго шел ты,Терпеливо ношу нес;Видишь там лилово-желтый,Солнцем тронутый утес?

Добрый конь мой, ободрися,Ускори ленивый бег,Там под сенью кипарисаЖдет нас ужин и ночлег!

Вот уж час, как в ожиданьеКонь удваивает шаг,Но на прежнем расстоянье Косо смотрит Аюдаг.

Тучи море затянули,Звезды блещут в небесах,Но не знаю, обогну лиЯ до утра Аюдаг?

Лето 1856

Войдем сюда; здесь меж руинЖивет знакомый мне раввин;Во дни прошедшие, бывало,Видал я часто старика;

Для поздних лет он бодр немало,И перелистывать рукаСтаринных хартий не устала.Когда вдали ревут валы

И дикий кот, мяуча, бродит,Талмуда враг и Каббалы,Всю ночь в молитве он проводит;Душистей нет его вина,

Его улыбка добродушна,И, слышал я, его женаТиха, прекрасна и послушна;Но недоверчив и ревнивСедой раввин…

Он примет странников радушно,Но не покажет им супругСвоей чудесной половиныНи за янтарь, ни за жемчуг,Ни за звенящие цехины!

Лето 1856

Если б я был богом океана,Я б к ногам твоим принес, о друг,Все богатства царственного сана,Все мои кораллы и жемчуг!

Из морского сделал бы тюльпанаЯ ладью тебе, моя краса;Мачты были б розами убраны,Из чудесной ткани паруса!

Если б я был богом океана,Я б любил тебя, моя душа;Я б любил без бури, без обмана,Я б носил тебя, едва дыша!

Но беда тому, кто захотел быРазлучить меня с тобою, друг!Всклокотал бы я и закипел бы!Все валы свои погнал бы вдруг!

В реве бури, в свисте ураганаВраг узнал бы бога океана!Всюду, всюду б я его сыскал!Со степей сорвал бы я курганы!

Доплеснул волной до синих скал,Чтоб добыть тебя, моя циана,Если б я был богом океана!

Лето 1856

Что за грустная обительИ какой знакомый вид!За стеной храпит смотритель,Сонно маятник стучит;

Стукнет вправо, стукнет влево,Будит мыслей длинный ряд,В нем рассказы и напевыЗатверженные звучат.

А в подсвечнике пылаетДогоревшая свеча;Где-то пес далеко лает,Ходит маятник, стуча;

Стукнет влево, стукнет вправо,Все твердит о старине;Грустно так; не знаю, право,Наяву я иль во сне?

Вот уж лошади готовы —Сел в кибитку и скачу, —Полно, так ли? Вижу сноваТу же сальную свечу,

Ту же грустную обитель,И кругом знакомый вид,За стеной храпит смотритель,Сонно маятник стучит…

Лето 1856

Не верь мне, друг, когда, в избытке горя,Я говорю, что разлюбил тебя,В отлива час не верь измене моря,Оно к земле воротится, любя.

Уж я тоскую, прежней страсти полный,Мою свободу вновь тебе отдам,И уж бегут с обратным шумом волныИздалека к любимым берегам!

Лето 1856

Острою секирой ранена береза,По коре сребристой покатились слезы;

Ты не плачь, береза, бедная, не сетуй!Рана не смертельна, вылечится к лету,Будешь красоваться, листьями убрана…

Лишь больное сердце не залечит раны!

Лето 1856

Усни, печальный друг, уже с грядущей тьмойВечерний алый свет сливается все боле;Блеящие стада вернулися домой,И улеглася пыль на опустелом поле.

Да снидет ангел сна, прекрасен и крылат,И да перенесет тебя он в жизнь иную!Издавна был он мне в печали друг и брат,Усни, мое дитя, к нему я не ревную!

На раны сердца он забвение прольет,Пытливую тоску от разума отыметИ с горестной души на ней лежащий гнетДо нового утра незримо приподымет.

Томимая весь день душевною борьбой,От взоров и речей враждебных ты устала,Усни, мое дитя, меж ними и тобойОн благостной рукой опустит покрывало!

Август 1856

Да, братцы, это так, я не под пару вам,То я весь в солнце, то в тумане,Веселость у меня с печалью пополам,Как золото на черной ткани.

Вам весело, друзья, пируйте ж в добрый час,Не враг я песням и потехам,Но дайте погрустить, и, может быть, я вас.Еще опережу неудержимым смехом!

Август 1856

Когда кругом безмолвен лес дремучийИ вечер тих;Когда невольно просится певучийИз сердца стих;Когда упрек мне шепчет шелест нивыИль шум дерев;Когда кипит во мне нетерпеливоПравдивый гнев;Когда вся жизнь моя покрыта тьмоюТяжелых туч;Когда вдали мелькнет передо мноюНадежды луч;Средь суеты мирского развлеченья,Среди забот,Моя душа в надежде и в сомненьеТебя зовет;И трудно мне умом понять разлуку,Ты так близка,И хочет сжать твою родную рукуМоя рука!

Август или сентябрь 1856

Сердце, сильней разгораясь от году до году,Брошено в светскую жизнь, как в студеную воду.В ней, как железо в раскале, оно закипело:Сделала, жизнь, ты со мною недоброе дело!

Буду кипеть, негодуя, тоской и печалью,Все же не стану блестящей холодною сталью!

Август или сентябрь 1856

В стране лучей, незримой нашим взорам,Вокруг миров вращаются миры;Там сонмы душ возносят стройным хоромСвоих молитв немолчные дары;

Блаженством там сияющие ликиОтвращены от мира суеты,Не слышны им земной печали клики,Не видны им земные нищеты;

Все, что они желали и любили,Все, что к земле привязывало их,Все на земле осталось горстью пыли,А в небе нет ни близких, ни родных.

Но ты, о друг, лишь только звуки раяКак дальний зов в твою проникнут грудь,Ты обо мне подумай, умирая,И хоть на миг блаженство позабудь!

Прощальный взор бросая нашей жизни,Душою, друг, вглядись в мои черты,Чтобы узнать в заоблачной отчизнеКого звала, кого любила ты,

Чтобы не мог моей молящей речиНебесный хор навеки заглушить,Чтобы тебе, до нашей новой встречи,В стране лучей и помнить и грустить!

Август или сентябрь 1856

Лишь только один я останусь с собою,Меня голоса призывают толпою.Которому ж голосу отповедь дам?В сомнении рвется душа пополам.

Советов, угроз, обещаний так много,Но где же прямая, святая дорога?С мучительной думой стою на пути —Не знаю, направо ль, налево ль идти?

Махни уж рукой да иди, не робея,На голос, который всех манит сильнее,Который немолчно, вблизи, вдалеке,С тобой говорит на родном языке!

Август или сентябрь 1856

«…» Алексей Толстой верил в предсуществование искусства. Мир предстоял ему как художественное произведение, которое чуткие поэты и музыканты выявляют, подобно тому как «над пламенем грамоты тайной бесцветные строки вдруг выступают». Мир талантлив. Он звучит музыкой, переливается красками, в нем реют слова, и это он нашептывает темы для земных творцов. Когда Бетховен слагал свой марш похоронный, он не из себя брал «этот ряд раздирающих сердце аккордов, плач неутешной души над погибшей великою мыслью, рушенье светлых миров в безнадежную бездну хаоса», -

Нет, эти звуки рыдали всегда в беспредельном пространстве,Он же, глухой для земли, неземные подслушал рыданья.Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков,Много чудесных в нем есть сочетаний и слова и света.

Если так, то в искусстве – истина, и красота не украшение, а сама сущность бытия, его имманентная природа; если так, икона, образ – это благодатная необходимость, которой всякий раз и поклоняется «наш мир удивленный». Толстой больше всего привлекателен той способностью удивления перед мировой и человеческой иконой, в особенности если она – старинная, издавна чтимая, если она напоминает изысканные, выцветшие тона гобелена, как прекрасные терцины его «Дракона».