Рассказы из книги «Посягая на авторство» - Каре Сантос

В борделе Хулиана заговорила. Нильсены не понимали, что вовсе не покорность превратила ее в вещь, это сделала немота. В борделе Хулиана перестала быть вещью, начав общаться с мужчинами. Она училась медленно — как восстанавливают потерянные на долгое время навыки, — но усердно, что было ей свойственно. Долго потом Хулиана вспоминала, как ее первые односложные слова затвердевали в голосе и как она жаждала научиться говорить, открыть свои возможности, она была сама для себя инструментом, который настраивают в первый раз. Она хотела начать со звуков самых важных, и “нет” было ее первым произнесенным слогом. Потом пришли другие звуки, из произнесения которых возникали целые фразы.

Учение было в радость, поэтому Хулиана ничего другого и не запомнила о своей жизни в борделе, за исключением имени и лица того, кто помогал ей освоить эту новую премудрость и кто был не кем иным, как Хуаном Иберрой. Хулиана нередко слышала, как Рыжие зло поносили его, и понимала, что именно ссора с ними заставила его просить хозяйку о ее услугах. Она досталась ему, как достается победителю в качестве трофея оружие поверженного противника. А Хулиана была совсем не против служить трофеем: это было гораздо лучше, чем служить вещью.

Кроме того, забвение есть самая жестокая форма мести. Поэтому она приложила много усилий, чтобы забыть Рыжих. Забыть, как совсем недавно они грубо требовали от нее подать стул, или сбрую, или бутылку, не ожидая никакого ответа, а через минуту она молча приносила то, что требовалось. Если им надо было удовлетворить мужское желание, Хулиана, не противясь, быстро задирала юбку, накрывая ею лицо. Скрывшись за тканью юбки, она будто подсматривала за чужими любовными утехами, и все казалось ей не таким омерзительным. Она чувствовала только отвращение к жару от чужого тела и усилие непроизвольного сопротивления, которое она оказывала резким толчкам.

В борделе она поняла, что даже в самом непристойном существуют рамки, за которые нельзя заходить, и научилась устанавливать свои собственные правила всякий раз, как ее заказывал не кто-то из Рыжих, а любой другой мужчина. И так как в работе было занято только ее тело, да и то не целиком, голова же и вовсе была свободной, она, не теряя времени, принялась вынашивать план мести, связывая с ним свое будущее.

Иберра влюбился в нее и с самого начала стал частью задуманного ею плана. Правда, она не предвидела, что тоже может увлечься им, и это неожиданное увлечение больше беспокоило, чем радовало, пока ей не стало понятно, что оно не помеха ее планам, а совсем наоборот — подарок судьбы.

Она начала искать момент, чтобы сказать об этом Нильсенам. Порознь, используя минуты их сильного возбуждения, когда мужская душа так склонна к гневу:

Этот синяк, смотри, мне его оставил Иберра.

Вслед за изумлением, оттого что она вдруг говорит, оба вскипели, и Хулиана заметила, что гнев их одинаков, как у близнецов. Рыжих не волновало, что за день на ней поездило с дюжину мужчин, но они не могли стерпеть, что это сделал их старинный враг.

Она знала, что они снова заберут ее. Что они найдут причину для этого:

Если так будет продолжаться, мы загоним коней, сказал Эдуардо.

А может, это сказал Кристиан.

Они вернули хозяйке монеты, которые получили за Хулиану, и посадили ее на круп гнедой лошади старшего. Эдуардо тащился сзади в некотором отдалении, не желая смотреть, как она едет с другим. А еще немного позади за ними следовал другой всадник — Хуан Иберра, верхом на своем коне. И улыбка его ширилась по мере того, как степь и ночь все шире распластывались перед ними.

Обе версии совпадают в одном: март стоял очень жаркий. Рыжие вернулись к своей повседневной жизни: дубили кожи, что-то меняли на рынке, занимались всякими мелочами, смотрели петушиные бои и вели скучные разговоры о хозяйстве. Всё как всегда. А между тем Хулиана в Преисподней копила свои обиды.

И вот — предвестие развязки, когда темной удушливой ночью Эдуардо поднял кинжал на своего брата. Они сидели в ожидании мате, и не было сил больше ждать и терпению пришел конец. Их взгляды пересеклись, в полнейшей тишине, в которую вдруг погрузился мир, они смотрели друг на друга, как хищные звери перед схваткой. Кристиан вскочил, опрокинув стул на пол, и вышел, Эдуардо проводил его пристальным взглядом. На следующее утро Эдуардо обнаружил у колодца свою любимую легавую с распоротым брюхом и выпущенными потрохами. Остальные собаки вовсю пировали, поедая своего собрата, и уже не было угла ни в патио, ни в прихожей, ни в комнатах, не заляпанного кровью. После этого Эдуардо исчез на несколько дней и вернулся в сопровождении одной из тех девиц, которых всегда подбирал на дороге. Затаив гнев, он стал ждать брата, чтобы спросить его про растерзанное животное. Кристиан, даже не взглянув на него, сказал:

Ты теперь мне сторож, брат?

Слепота намного темнее ночи, а месть требует темноты. Хулиана заварила мате, добавив наркотических трав. Должно быть, нелегко ей было — она ведь не была женщиной сильной — одеть незнакомку в свои одежды, положить ее на постель старшего из Нильсенов и задрать ей юбку, накрыв лицо. Затем она дождалась возвращения Кристиана — более пьяного, чем обычно, — с ежедневного объезда своих владений. Она хорошо изучила его и знала, что этой ночью он возьмется за кинжал.

Вообще-то слух о том отвратительном соглашении с дьяволом, которое приписывали Рыжим, сильно смахивал на правду. А точно правдой было то, что Кристиан признался своему брату в убийстве Хулианы, и в версии, которую я сегодня рассказываю, повторялись эти ужасные слова: “Теперь за работу, брат. Я сегодня ее убил…” и так далее. Однако не было ни дороги, ни повозки, ни спасительного объятия между ними. И если хорошенько подумать, то понятно, что такое объятие между двумя дикарями, мучимыми одной болью, невозможно.

Скорее всего, Эдуардо, услышав сказанное братом и увидев его забрызганные кровью руки — точно так же несколько дней назад они были забрызганы кровью его самого преданного пса, — ощутил непреодолимое желание немедленно разорвать связывавшие их братские узы. Ночь по-прежнему была жаркой. Поэтому Эдуардо вынул из-за своего кожаного пояса кинжал и произнес слова, много раз говоренные им прежде:

Давай-ка выйдем, брат.

Кажется, так все и было.

Но я никогда не слышал окончания истории, пока не пришло время узнать его однажды после обеда. Что сталось с Иберрой, я не знаю. Помогла ли Хулиана в дальнейшей жизни ее месть, я тоже не знаю. Знаю, что она жила вдали от этих краев и в старости была очень говорлива. Эдуардо умер уже глубоким стариком в Буэнос-Айресе, где много лет держал вполне заурядный публичный дом. Те, кто с ним общался, уверяют, что он не переставая говорил о своей жизни в Турдере: о своем коне, своей собаке и своей Хулиана.

Чтобы младший из Рыжих не раскрыл обман и не пустился на ее поиски, Хулиана прибегла к помощи людей, которым полностью доверяла. Так донья Леонор де Асеведо стала ее сообщницей и рассказала об этом случае сыну, который, повторяя ее рассказ, не добавил и не убавил ни полслова. И когда история стала известна повсюду, уже никто не подвергал ее правдивость сомнению.

Сегодня все мертвы: Рыжие, Хулиана, Иберра, Леонор де Асеведо, и ее сын тоже. Жив только я, наверно для того, чтобы все это вам рассказывать. Рассказывать своими словами и чужими словами, я ведь знаю, что только они меня переживут.

Возвращение Ирене

Иной раз мы начинали верить, что это именно дом не позволил нам обзавестись семьями [4]

Никто бы не узнал Ирене в этой женщине, которая, пройдя через прихожую, украшенную майоликой, решительно толкает дверь в холл. Я-то ее узнаю. Это точно она, Ирене, это ее манера ступать бесшумно, это ее ноги — немного косолапят и всегда стаптывают туфли на одну сторону. Она вдруг останавливается, наклоняется и поднимает с полу брошенное при бегстве вязанье и серые клубки ниток, давно забывших спицы. Это нити, ведущие к выходу из лабиринта ее памяти — так мерещится ей сейчас, и она бережно кладет шерсть в свою сумку. Я узнаю ее ласковый, усталый взгляд, ее грустные глаза. Грустные они у нее всегда, и не ностальгия, не возвращение тому причиной, а скорее скука, безучастность. Наверно, не так уж легко быть по природе своей тихоней. Брат когда-то сказал о ней:

Ирене отроду не причинила беспокойства ни одному человеку.

Все здесь, как было, — должно быть, думает она. Здесь, то есть внутри дома. Снаружи-то много чего интересного произошло и даже постепенно уже перестало быть интересным, и вообще все сильно переменилось. Только земля все такая же сухая, и ветер носит ее по городу, и пыль оседает на мраморе консолей, на узорчатой ткани скатертей и на пианино. И мебель стоит убеленная пылью, въевшейся в нее и застарелой.